Мария Стрельцова
Убить зверька по имени Эго
После закрытия вернисажа мы уехали в Москву, где у Ливанова было несколько небольших дел по поводу издания иллюстрированного каталога его работ в России. За два дня до своего отъезда он все-таки задал мне вопрос:
— Двадцать пять лет назад ты не поехала со мной. А сейчас? Ты поедешь, Саша?
Я не могла поехать с ним, и он знал это. Мы сошли с ума только на эту одну неделю, мы словно вернулись в свою молодость на новом уровне, более высоком, более значимом, мы оба наполнились до краев новым желанием жизни, но быть вместе было для нас невозможно. Иначе все это не имело никакого смысла. Ливанов не мог по определению быть мужем, надевать дома тапочки, варить мне по утрам кофе, терпеть мои неуемные капризы и измены. И я не могла бы жить с ним, не могла бы принадлежать только ему одному, быть его музой, я со своим вздорным характером, со всей своей желчью и всем своим ядом, со всей своей предательской женской сущностью. Он видел и понимал все это, и вопрос его звучал риторически. Он должен был его задать, чтобы не пострадала моя женская гордость, чтобы у меня не возникало болезненной мысли о том, что он не позвал меня с собой. Напротив, он сделал все, чтобы я знала, что он ждал и ждет меня в любую минуту и что, если я захочу, то все будет так, как решу только я одна.
День его отъезда, как ни странно это было для меня, все-таки наступил. Ливанов все время молчал, но я видела, что ему доставляет боль каждое движение. Он старался не смотреть мне в глаза, говорил какие-то нужности:
— Как приеду, сразу тебе позвоню. В сентябре съезди в издательство по поводу моего каталога, я оставил доверенность, ну ты помнишь. И еще… Саша…
Увидев мои слезы, он испугался:
— Нет, нет, только не это! Ты не можешь быть такой жесткой ко мне.
Да, мне нужно было быть либо сильной, либо жестокой. Уехать с ним, и разрушить всю мою жизнь, жизнь моего мужа, детей, весь мой мир, который был, и которого не было. Нельзя войти в одну реку дважды…
Ливанов долго смотрел в окно своего номера на движущуюся улицу, бесшумную из-за отделенности от нас стеклом окна.
— Как устроено все в этом мире, — сказал он, — Самые близкие люди могут жить вдали друг от друга, есть, пить, работать, рожать и воспитывать детей. Главное — это ведь знать, что ты есть. Я понял это. Все остальное — быт, дрязги, даже телесное тепло — все это преходяще. Но вот одна только возможность позвонить тебе, услышать твой голос и знать, что ты поймешь меня с полуслова, с полувздоха… Это и есть главное.
Я больше не плакала, мне было нельзя, но мне еще хотелось выяснить у него, заглянув в глаза, одну вещь:
— Скажи мне, только правду, прошу тебя. То, что ты увидел… Ну, во мне, ведь я знаю, что ты увидел все, так вот, то, что ты увидел, с этим можно жить?
Он взглянул на меня, и я поняла, что он — часть меня, часть моей души, часть моего существа.
— Саша, в каждом из нас намешано всего. Я не святой, и если бы ты была святой… не знаю, мы не были бы с тобой одним целым, как сейчас.
Судить меня, мои пороки, мои жизненные преступления, мои ошибки, мои смертные грехи он не мог, он любил даже их.
Он не захотел, чтобы его провожали другие, с ним была только я. Седая голова мелькнула за стойкой регистрации, потом я видела его через огромное стекло с эстакады. Он шел широким шагом, обернулся, поискал меня глазами, остановился на секунду, но тут же снова быстро пошел.
Душа успокоилась после бури, ей остались тихие радости воспоминаний, будущее общение по телефону, письма. Это лучше, чем соприкосновение плоти с ее несовершенством, капризами, запахами, нечистотами, со всей ее гнусной сущностью. Мы лишь на мгновенье облекли себя в плоть, и оба поняли, что нельзя отказаться от высшего ради низшего, нельзя смириться, если знаешь уже, чем ты обладал, нельзя потерять, разрушить, приземлить.
Я осталась стоять на эстакаде, но огромная часть моей души была с ним, он знал это и поэтому оглянулся всего лишь раз.
43
Сергей целый день был дома, у него выпал выходной, он весь день занимался детьми, а когда я пришла, с удовольствием кормил меня. Но какое-то предчувствие потихоньку начинало волновать меня. Я старалась не подать виду, но вряд ли мне удалось это. Но Сергей молчал, словно ждал чего-то и уводил взгляд от моих вопрошающих глаз. Наконец, все стало понятно. Пришел Владислав Петрович и попросил оставить нас одних. Сергей вышел и прикрыл дверь. Я уже знала, о чем будет говорить этот человек, он понял это, присел на стул рядом с креслом, в котором я сидела, поджав ноги, и стал говорить:
— Леночка! Вы все сами знаете. И вы понимаете, как талантлив ваш муж, ему не место в провинциальном театре, что бы он там ни говорил. Я неоднократно предлагал ему работу в Питере, он отказывается, но его пригласили сниматься в фильме, режиссер очень, очень сильный (он назвал известную фамилию). Вы должны понять, что для актера это очень много значит. Это рост, популярность, успех. Я готов обеспечить его карьеру, беру всю финансовую сторону на себя, найду спонсоров… все дело только в вас, — он с мольбой смотрел на меня.
— А что Сережа? — медленно спросила я.
— Он сказал, что заманчиво, но ему придется отказаться, так как он не может оставить вас и детей. Но я бы мог устроить на время съемок квартиру для вас в Москве, но остаются проблемы — ваша работа, учеба ваших детей… Вы должны принять решение. Судьба его таланта в ваших руках.
Меня охватила противная знакомая дрожь, но я тут же стряхнула ее с себя.
— Здесь даже не о чем думать! — сказала я решительно, хотя сердце сжалось, и предательский ком в горле мешал говорить, — Он будет сниматься, если сам захочет этого! Я буду только счастлива. Он безумно талантлив, и никто не смеет этому мешать.
— Я знал, что вы — разумная женщина, я знал, что вы
— Неужели ты еще сомневаешься во мне?
Он обнял меня, склонив ко мне голову. Сергей рассказал мне, что сниматься ему предложили уже давно, он тогда же прошел пробы и был утвержден на роль, но убили Хроновского, Федька пребывал в трансе, и Сергей не смог его бросить, не смог предать и отказался. Потом появилась я, и хотя его снова и снова звали, он отказывался.
— А, Федор, наверное, очень обижается, — задумчиво произнесла я.
— Нет, он прекрасно все понимает. Но предать его, предать наших не могу. Люблю я этот театр. Не знаю, как повернется дальше наша жизнь, но здесь я стал тем, что я есть сейчас. Съемки съемками, но это разовая работа, а театр — навсегда. Мой дом здесь, я не хочу жить в Москве или Питере, не люблю больших городов. — Он немного подумал и сказал:
— Поехали со мной! Возьми неделю отпуска, с детьми родители побудут. Развеешься. Не могу я так резко с тобой разъединиться. Посмотришь на обстановку там, будешь хоть представление иметь.
Я прижалась к нему, неужели я могла отказаться!
* * *
В Москве мы нашли указанный адрес, Владислав Петрович встретил нас, передал ключи, показал наше временное жилье и уехал, простившись до завтра. Квартира была однокомнатная, но чистенькая. На постели лежал новый нераспечатанный комплект белья, пара полотенец, на кухне стояла коробка только сегодня приобретенной посуды, о чем говорил чек. Даже электрочайник был новым. О нас явно хорошо позаботились. Я немного растерялась, мне нечасто приходилось оказываться в таких условиях, а Сергей привычно стал вить гнездо, сработали его туристские привычки. Он перетаскал из машины вещи, которые мы взяли из дома, разложил в ванной наши умывальные принадлежности, повесил халаты, я на кухне пыталась приготовить ужин. Он помог мне, у него получалось намного лучше. Мне удалось удачно только постель заправить.
Почти без опоздания утром мы подъехали к съемочной площадке. Я осталась возле машины, а Сергей быстро пошел к людям, стоящим возле какой-то киноаппаратуры. Съемочная площадка находилась под открытым небом, было прохладно, я куталась в куртку с капюшоном. Сергей долго с кем-то разговаривал, иногда поглядывая на меня. Потом подошел ко мне.
— Сегодня с утра подготовительные работы, первая съемка в обед. Может быть, ты по Москве хочешь погулять?