Мария Стрельцова

Убить зверька по имени Эго

— Ты хочешь уехать? — испуганно спросила я.

— Нет, но вдруг? Как же быть?

Я начала дрожать, все сильнее прижимаясь к нему.

— Не уезжай, прошу тебя, умоляю. Пожалей меня, я умру, я не вынесу разлуки. Мне ничего в жизни не нужно, кроме тебя, мне никого кроме тебя не нужно. Я ни есть без тебя не могу, ни пить, я дышать не могу без тебя… Я с ума схожу, Сережа! Это невыносимо!

* * *

Сергей часто пытался со мной говорить, а я слушала и понимала, что мне не справиться, ни за что не справиться. Это он был сильным и свободным, это он мог спокойно обо всем рассуждать, а я не могла, существо мое было в сетях.

— Ты немного захлебнулась чувствами, их амбивалентностью, но не была к ним готова. Поверь, я чувствую, что все станет на свои места, нужно только время. Просто ты еще не можешь правильно соизмерять свой внутренний мир и действительность. И еще не до конца веришь мне. Как только ты поверишь мне, никакие разлуки не будут нам страшны.

— Я чувствую, что не существую самостоятельно, вот что меня по-настоящему волнует.

— То есть, ты хочешь сказать, что не сама выбираешь, что у тебя нет выбора?

Я молча смотрела ему в глаза, ожидая приговора. Он долго молчал, но сказал:

— Нет. Ты ошибаешься, выбор ты делаешь только сама. Другой вопрос, веришь ли ты в свой выбор, одобряет ли его твоя душа. Можно выбирать разные вещи, подсознательно можно выбрать порок и считать его добродетелью. Сделать осознанный выбор — вот, что главное, и истинная свобода в конечном итоге — это свобода выбора. Твоя душа до конца еще не поверила моей душе. Вера — это осознание, величайший духовный труд и выбор.

— Я хочу научиться верить тебе до конца! Я буду учиться, скажи как, что я должна делать?

— Нет, каждый человек только сам может, разобравшись в своей душе, поверить… или не поверить. Время поможет тебе, оно отфильтрует все. Сознание порой играет с нами злые шутки. Постарайся не копаться в себе постоянно, постарайся просто жить. Смотреть, дышать, двигаться и радоваться каждой минуте, тому, что она есть у тебя.

Мне хотелось быть щенком, который мог всегда спрятаться на груди Сергея, и чувствовать себя полностью защищенной от целого мира, и я, как щенок, готова была на все, лишь бы только он находился рядом. Мой выбор был в этом, все остальное меня почти не интересовало. Мне уже достаточно было только одного прикосновения к руке, достаточно было взгляда. Я готова уже была остаться без сладостей секса, лишь бы было нечто, что объединяло нас, и могла часами смотреть на него или гладить его руки и грудь, чтобы помнить потом их тепло и наслаждаться этим воспоминанием. Это было как шлейф за объектом на мониторе компьютера. Объект ушел, а его шлейф остался.

Иногда мне неважно было даже то, что он говорил, звук его голоса уже меня согревал.

— Да ты меня совсем не слушаешь, — тряс он меня легонько за плечи, заглядывая в глаза, а я млела и смотрела на него влюбленно и счастливо, хотя действительно ничего не слышала из того, что он сказал. Он наблюдал эту внутреннюю работу во мне, она, правда, шла без моего участия, сама по себе, от меня мало что зависело. Он все это видел, как видят родители развитие своих детей, терпеливо пытался облегчить муки рождения, преобразования, построения какой-то основы во мне, на которую бы смогло опираться все то, что было в моей душе.

Я понимала это краем сознания, глядя на себя как бы со стороны иногда, но это бывало редко. Все сопоставлялось в моем мозгу только с ним, ненужное отметалось, а ненужным было все, что не было с ним связано хоть мельчайшей нитью. Ни объективности, ни критичности — даже намека на них не могло быть. И если возникала только перспектива того, что объект всех мыслей, желаний, ощущений может исчезнуть, пропасть, всего лишь отлучиться, моя система начинала подавать сигналы тревоги, которые лишали мое существо воли, практически парализовали меня. Правда, постепенно эти сигналы стали немного меньшей интенсивности, и это уже было прогрессом для меня, но боль от их воздействия все еще была сильна, иногда до нестерпимости. Никакой, даже самый восхитительный и частый секс не мог здесь ничего изменить. Мы оба уже давно это поняли.

Секс почти никак не влиял на мое душевное состояние, он, принося удовлетворение телу, почти не приносил удовлетворения моей душе. И только постоянное присутствие Сергея в моей жизни, его забота о том, ела я или нет, взяла ли носовой платок, делала ли я зарядку, выучили ли дети урок английского, хорошо ли я отдохнула перед работой, были для моего мозга сигналами, дававшими мне полное ощущение счастья и снимавшими любую боль. Это мог быть просто взгляд в мою сторону с интересом, а что же я делаю сейчас и как себя чувствую, или прикосновение руки к моему лбу, а нет ли у меня температуры. Единственное, что не укладывалось у меня в голове, как он мог постоянно, без напряжения быть нянькой нам всем — мне и детям. У него это выходило легко, естественно, как бы между прочим, и как бы само собой разумелось. И поэтому любое покушение на его присутствие в моей жизни воспринималось моим мозгом как сигнал тревоги. Ягуар все мне объяснил. Мною руководило мое низменное Эго. И я решила и поклялась убить его!

40

Карэн много работал. Иногда звонили друзья, но он почти ни с кем не общался. Леву он так и не нашел пока. Тот куда-то укатил. Карэн работал над театральным заказом и был увлечен работой. Кроме работы он часто мотался в театр, а вечерами тусовался с актерами. Его увлек спектакль, и на ум приходили сотни идей, он уже видел стиль, видел цвет, объем. Даже ночами он вскакивал в возбуждении и бросался к бумаге и карандашу.

Но на одном вернисаже он вдруг увидел знакомый картон. Его словно поразил столбняк. Там стояла фамилия „Ливанов“. Тот давно вернулся за границу, после того, как побывал в родном городе. Карэн не верил своим глазам, этот картон рисовала Алиса! Он помчался к устроителям и узнал имя владельца. Им был известный коллекционер. Карэн метался по городу в поисках Левы, но того нигде не было. Знакомые говорили, что он укатил с какой-то актрисулей на море. Мобильник его не отвечал. Алису волновать Карэн не хотел. Девочка не должна знать, пока он не разберется во всем.

Слоняясь в бессильной ярости по городу, он решил снова зайти к Алисе и взглянуть на ее пейзаж. Дверь подозрительно легко открылась. Помнится, он закрывал ее на все запоры, но, может быть, приходила хозяйка квартиры? Страшное подозрение внесло его в комнату, словно ветер. Коробка, служащая подставкой для картонов, была пуста. Он с дрожью сделал шаг и заглянул за шкаф. Этюдник тоже был пуст.

Лева появился через неделю, загорелый и веселый. Отдых явно пошел ему на пользу. Карэн встретил его в „Медее“. Лева, наткнувшись на взгляд Карэна, забеспокоился:

— Карэнчик! Как я рад тебя видеть! Говорят, в театре от тебя без ума. Какой тонкий стиль! Все просто в восторге.

— Нам нужно поговорить и не здесь, — Карэн постарался быть спокойным. Лева кивнул, они вышли покурить.

— Ты забирал у малышки два картона. Продал?

— Да, очень хорошо. Взяли по две штуки каждый. Алик приедет, сразу получит свои деньги.

— Я видел один картон на вернисаже неделю назад, — сказал Карэн, пристально глядя на Леву. Тот замер и не мог произнести ни слова, потом суетливо зачастил:

— Ты понимаешь… Это каприз клиента… Но я ему запретил выставляться где-либо пять лет.

— Ты продал их как Ливановские.

— Ну, какая разница девочке? Клиент проверить вряд ли сможет, да и у меня репутация, ты знаешь, хорошая. А на гребне Ливановской популярности… Девочка должна гордиться, что ее картоны ушли как Ливановские.

— Насколько я помню, ты всегда комиссионные брал 10 %.

— Да, — пролепетал Лева.

— Эти картоны ты продал по пять тысяч каждый.

Лева побледнел, но быстро взял себя в руки:

— Я все-таки рискую… Репутация, ну и прочее.

Карэн долго молчал, курил и смотрел в сторону. Лева тоже курил и явно нервничал.

— Ты взял картоны и пейзаж? — впился в него глазами Карэн. Лева вскинул глаза испуганно:

— Какой пейзаж? Какие картоны? О чем ты?

Карэн понял, что не ошибся, а Лева перешел почти на фальцет:

— Я никакого пейзажа не видел у нее!

— У кого, у нее? — ядовито спросил Карэн и схватил его за грудки.