Мария Стрельцова

Убить зверька по имени Эго

Они почти не разлучались. Коростелеву звонили, он куда-то уезжал ненадолго, но чаще ругал кого-то по мобильнику:

— Зачем вы беспокоите меня по таким пустякам? Я же сказал, звоните только в критической ситуации!

Алиса таскала его по городу, залезала чуть ли не в подворотни, когда ей казалось, что там есть что-то интересное. Интересным ей было многое, например, граффити на бетонных заборах гаражных обществ или искореженные груды металла на свалках (в одной такой груде она что-то там увидела). Все это она фотографировала на цифровую камеру, которую он купил ей. Он ждал ее капризов, но Алиса была почти равнодушна ко всему, что не относилось к ее работе. Он накупил ей красок и кистей, фирменный этюдник, подрамники для натяжения холстов, она не отказывалась, только тыкала пальцем, указывая, что выбрала. Но когда он предложил зайти в бутик, чтобы она присмотрела для себя какую-нибудь модную вещицу, она не проявила ни малейшего желания что-то купить. Продавщицы почти с ужасом взирали на ее полуразодранные на коленях джинсы, но не такие, что украшены искусственной имитацией потертостей и порванностей. Ее джинсы были разодраны по-настоящему. Его поражала и смешила раскованность, с которой она носила подобную одежду. Рядом с ним она выглядела Гаврошем в груде лохмотьев, но Гаврош этот был таким трогательным и милым.

Короткий топ открывал ее загорелый плоский живот, брючины были завернуты на разной высоте, сыромятные сандалии действительно оказались самодельными. В этом был особый шик, эстетство. Тинейджеры с завистью провожали ее глазами. Иногда он просил ее надеть платье и туфли. Смотрелось все это в ее исполнении несколько чужеродно. Аккуратная, изысканная одежда не вязалась с ее лохмами, веснушками и цыпками на руках. Но она старалась для него, терпела, хотя, вернувшись в номер, сбрасывала с себя надоевшую одежду, как будто та душила ее. Естественно, без одежды она нравилась ему больше всего.

С шести утра Алиса уже сидела за работой. Коростелева удивлял ее режим. После обеда ей хотелось спать и ничто не могло ее расшевелить и заставить не клевать носом. Уснуть же ночью раньше двух-трех часов она не могла и ему не давала. Он смотрел украдкой, как она работает. Сначала он несколько ошалел, увидев ее, перемазанную краской по уши. Потом, когда понял, что кисти для нее только дополнительный инструмент, а основным являются собственные пальцы, уже не удивлялся. Его только поражала ее работоспособность, Алиса могла работать по шесть часов без перерыва. Она не курила, как многие девицы. Когда они не ходили в бар, не пила спиртных напитков и даже пива. Неприхотливость ее в пище граничила с аскетизмом. В номере теперь пахло красками, но открывать широко окна, а тем более создавать сквозняк, она ему не разрешала. Горничные, убиравшие номер, взирали на необычных жильцов с молчаливым удивлением.

Конечно, капризы у нее были, но капризы особые. Они касались только моментов, когда Коростелев хотел ненадолго ее оставить по делам. Ему нравились ее капризы, хотя он увещевал ее, что придет буквально через один-два часа, что у него дела, ему нравилось ее недовольство по этому поводу, даже если оно выражалось столь темпераментно, как швыряние часов о стенку. Чаще же было абсолютно детское изумление в ее глазах при этом, ее возмущение тем, что он смеет ее оставлять одну даже и на час, и именно это приводило его душу в полный восторг.

— Разве ты не понимаешь, что мне плохо без тебя? — каждый раз совершенно искренне удивлялась она.

— Я ненадолго. Ты же все равно работаешь пока. К обеду я приеду.

— Я не хочу, чтобы ты уезжал! — чуть не со слезами кричала она и топала ножкой, как ребенок. Но он видел, чувствовал, что она не играет. Это не было капризами избалованной девицы, он видел, что ее действительно ранят даже кратковременные разлуки с ним, и сердце его ликовало. Делами он занимался поспешно, ограничивался только самым необходимым, раздражался, если его задерживали, как ему казалось, по пустякам. „Моя девочка грустит там одна, а мне приходится заниматься всякой чепухой!“

Когда он приезжал, а она заканчивала работать, время начинало принадлежать только им. Даже когда она дремала после обеда, держала его крепко в объятиях своих тонких ручек. Он готов был весь этот час, который она обычно спала, смотреть на нее с наслаждением.

— Алиса, когда вернемся, распишемся, — сказал он ей, как о деле решенном. Она уже не возражала, кажется даже смирилась с тем, что у него тоже могут быть свои капризы.

— Жить будем у меня. Целая комната будет у тебя под мастерскую.

Она кивала, он заглядывал ей в глаза:

— Тебя что-то не устраивает?

— Я привыкла к работе на площади, к ночным тусовкам. Тебе такое не понравится.

Он хмурился, ему это, действительно, мало нравилось. Но, в конце концов, она жила так почти три года, резко ломать привычную для нее жизнь не стоит. Он что-нибудь придумает, потом, потом… Сейчас была только она, стонущая и извивающаяся под его поцелуями.

— Тебе же не нравится моя манера одеваться, — усмехалась она.

— Можешь надеть хоть мешок с прорезями.

— Не скажи. Видела я твои глаза.

— Глупости, я уже привык. Мне все равно, что скажут другие, а самому мне нравится в тебе все.

— Если захочешь, я буду приличной девочкой.

— Если тебе самой придет в голову такая блажь.

— Почему ты так хочешь, чтобы я была твоей женой? Я не могу тебя разлюбить, ты что, еще не понял?

— Хочу и все. Без комментариев.

— Разве это может быть гарантией чего-либо?

— Алиса!

Она замолкала. Ну ладно, каприз, значит каприз, в конце концов, выполняет же он ее капризы. Правда, не все. Покидает ее часто, а когда возвращается, глаза его еще некоторое время какие-то чужие, не с ней, вот за это она не любила его отпускать.

Ей очень хотелось писать его, но пока она не была готова. Весь альбом уже заполнился набросками, везде был только он. Лежал, сидел, спал, бодрствовал, ел. Глаза, разворот головы, руки, его тело. Его смущала точность ее академического рисунка обнаженной натуры.

— Это граничит с порнографией, — смеялся он, разглядывая один из рисунков. Она удивленно вскинула брови, совершенно искренне не понимая, о чем он говорит:

— Какая порнография?

— Ну, эти анатомические подробности…

— Да? — повертела она рисунок, потом, не задумываясь, порвала его. Он испуганно вскинулся, но было поздно:

— Что ты делаешь?! Это было превосходно.

— Еще нарисую. Это только набросок.

Он тайком потом собрал обрывки и склеил. Но рисовала она его все так же много. Сделала несколько картонов углем и мелом. Он говорил, что не стоило так много рисовать только его одного, она не слушала и отвечала, смеясь:

— Я пока не рисую, это всего лишь наброски, подготовка.

Ему казалось, что она слишком идеализирует его, но она говорила, что он ничего не понимает. Один картон, сделанный в карандаше, она уже начала прописывать маслом. На нем она изобразила его в прыжке. Поза была, на его взгляд, слишком откровенной. Корпус дан в перспективе, головой несколько вперед, а ноги терялись в глубине, руки раскинуты. Впечатление прыжка, переходящего в полет, было абсолютным. Он гадал, откуда эта поза. Можно было предположить, что он так лежал, а она мысленно перевернула изображение вниз, как будто он нависал над ней, когда они соединялись. Маслом уже были прописаны плечи и раскинутые руки. Он смотрел, как она готовит краски, оказалось, что это вовсе не масло, а темпера. Иногда она замирала и по часу неотрывно смотрела на свою неоконченную работу. Поначалу его пугало это, она могла не услышать его в такие моменты или отвечала невпопад, словно была не здесь. Но он понял и привык. После такого сидения Алиса, порой, начинала интенсивно работать, а иногда вяло бродила по номеру, принимая его ласки, но также вяло, глаза ее смотрели куда-то в себя.

Дней через десять она сказала, что скучает по друзьям. Он расстроился:

— Ты хочешь уехать? Разве ты не дождешься, когда мы сможем уехать вместе? Дней пять подожди.

— А ты примешь моих друзей? — настороженно спрашивала она.

— Я очень постараюсь. Во всяком случае, твоей дружбе препятствовать никак не буду.

— Иногда я напиваюсь в „Медее“.

Он удивился:

— Ты же не пьешь?

— Не пью. Но когда все пьют и веселятся… Мне мало нужно, чтобы опьянеть. Карэн несколько раз тащил меня домой на плече.