Мария Стрельцова
Убить зверька по имени Эго
— А Карэн сам продает?
— Кэрри — особый случай. Его приглашают и в Москву, и в Питер. Он и на заказ пишет, его по частным коллекциям раскупают с листа.
— С листа — это как?
— Ну, без предварительного показа в галерее, прямо из мастерской. Ему никакой Лева не нужен. Его клиенты сами ищут и даже цену стараются перебить, чтобы в другие руки не ушло.
— Сколько же за его работы платят?
— По-разному. Но две вещи взяли по пятнадцать.
— Пятнадцать чего? Рублей, долларов?
— Пятнадцать тысяч. Конечно, долларов.
— Ты хочешь сказать, что за картину могут заплатить пятнадцать тысяч долларов?
— Да, — удивилась она его вопросу. Он заметил, что она сморщила носик, ей не очень нравился этот разговор, и прекратил расспросы. Решил, что когда вернется, попробует узнать об этом получше. Ему очень не нравилось, что он услышал о таких немалых деньгах в ее окружении. Конечно, пятнадцать или двадцать тысяч долларов далеко не были для него диковинкой. Он с одной сделки имел даже больше порой, но девочка и деньги в его мозгу не связывались. Его пугала такая близость, а ведь она даже не знала, что какие-то там ее картоны продались сразу же по пять тысяч долларов. Что-то здесь было не то.
* * *
Карэн волновался, ему не терпелось снова посмотреть на последнюю работу Алисы. Он еле-еле нашел Зоську. У той что-то роман затянулся не на шутку долго. „Солнце на них действует, что ли?“ — усмехнулся он, подумав про своих девчонок. Наконец открыл дверь и зашел в квартиру Алисы. Заглянул за старинный шкаф, который стоял неплотно к стене и отделял небольшую нишу от комнаты, там Алиса обычно ставила сушиться очередной рабочий холст, подальше от солнца, чтобы краска не потрескалась. Карэн выдвинул подрамник на середину комнаты и сел от него на расстоянии на стул. Долго смотрел. Он видел, что не ошибся. Нет, ошибся, конечно же, ошибся. Раньше ошибался.
Это то, то самое, что даже не имеет названия. Искусство? Мастерство? Может быть. Он называл это в душе по-другому — свет за порогом. За тем самым порогом, который не каждому дано переступить, а значит не каждому дано увидеть этот свет. Он смотрел, и счастливые слезы наворачивались ему на глаза. Она сделала это, его маленькая девочка! Он вскочил и стал лихорадочно расставлять по комнате ее картоны.
Господи, где были его глаза?! Раньше он почти не смотрел их, ведь обычно на картонах она делала пробники и этюды. Болван, как он раньше не сообразил на них взглянуть?! Что же взял Лева, если даже это уже нельзя продавать? Пока нельзя. Его потряхивало, он почти догадался. Конечно, он мог понять Леву, все хотят заработать побольше, но обмануть ребенка? Его ребенка! Он должен поговорить с Левой, и этот разговор будет жестким.
Убрав на место картоны и пейзаж, он решительно задернул шторы и запер квартиру на все обороты.
37
В день свадьбы встали мы все рано, дети носились со своими сборами, одевались почти сами, нянька кружилась с ними, а мне помогала Наталья Кирилловна. Подъехала машина и я увидела ребят: Кирилла, Глеба, Сашеньку, а еще, невдалеке, нарядных Стаса и Зойку. Сердце мое болезненно сжималось от волнения, но показался Сергей, и все кроме него потеряло для меня четкость и сфокусировалось только на нем. Он был в темном костюме, очень элегантен и сокрушительно красив, но это в моих глазах являлось недостатком, почти преступлением с его стороны, потому что привлекало внимание многих женщин.
Наталья Кирилловна, видя мое состояние и затуманившийся взгляд, тревожно заглядывала мне в лицо и поддерживала под руку, когда мы выходили к машине. Сергей шагнул ко мне. Все медленно кружилось и плыло у меня перед глазами. Я не помню, как мы ехали, отрывки фильма под названием „Свадьба“ проскальзывали передо мной. Если бы с одной стороны меня не держал крепко Сергей, а с другой Наталья Кирилловна, я бы не смогла идти. Как в замедленном кино я изредка краем сознания ловила встревоженные глаза его матери, которая скрывала тревогу за улыбкой, моя мать мелькала каким-то розовым пятном. Пьянящий запах цветов был невыносим, я искала подсознательно других запахов, но не могла найти.
Дети, нарядные и серьезные, с букетами шли перед нами. Где-то мелькали лица ребят, сверлящие меня насквозь глаза Стаса, Зойка в
— Улыбайся, девочка, — шептала мне неоднократно Наталья Кирилловна и я послушно „делала“ улыбку, правда, уже через минуту забывала об этом. Улучив момент, рядом оказалась Сережина мама и что-то говорила ему тревожно, он кивал:
— Хорошо, мама, не волнуйся, еще минут двадцать, и я увезу ее и детей.
Так и произошло, гости шумно нас проводили, меня заставили бросить свадебный букет в толпу, и мы загрузились в машину.
Сквозь стекло окна было видно, как в небе таяло облако, несколько мгновений — и вот его уже нет. „Но, — пришла мысль, — я не облако, я смогу, осилю, пойму!“ Это лишь время ослабило меня, я накоплю силу, соберу ее по крохам, и распрямлюсь, как цветок из-под лавины снега. Сквозь сон я услышала, как Сергей громко говорит:
— Все, я решил и увезу ее и детей, я обещал им. И не мешайте мне!
Ему кто-то возражал, но он опять громко сказал:
— Вопрос исчерпан!
Когда утром я проснулась, мы были одни в доме с Сергеем и детьми.
— Давайте завтракать и собираться, — улыбнувшись, сказал он, — скоро ехать в аэропорт.
— Да? — спросила я, — Мы улетаем?
Дети обнимали меня.
— Да, — ответил Сергей коротко и улыбнулся.
* * *
Мне впервые за долгое время было по-настоящему хорошо и спокойно, абсолютно ушла тревога. Я могла подолгу бегать утром по кромке морского прибоя, много плавала с наслаждением, и он уже не боялся, что я переутомлюсь. Наш общий с детьми бог управлял нашим миром, и мы были счастливы, что он есть у нас.
Мне стало нравиться свое тело. Похудев, я действительно изменилась к лучшему, но главное, перестала многого в себе стесняться. Я ощущала легкость и свободу, именно свободу, как естественную данность, как проявление своей природы и думала, чего же хотела раньше, какой свободы искала и нашла ли теперь. Свободы „для“ или свободы „от“? Если мне была необходима свобода от чего-то, то от чего, а если для, то для кого? Мое Я — это все, что есть во мне: желания, побуждения, стремления, многие из которых рождаются в подсознании, но ведь это на поверку биологические примитивы, животные инстинкты. Идти на поводу у таких желаний — это, конечно, свобода, только свобода животного в тебе, которая игнорирует интересы и свободу других людей. Но, если контролировать свои инстинкты, разве жесткие требования рассудка можно считать свободой?
Мое Я — животное и рассудочное — синтез двух начал, но как это все зыбко, неуловимо, неопределенно. Все эти настроения, ощущения, мгновенные неоформленные мысли, ускользающие смыслы, немотивированные желания. Все рассудочные схемы хотя и выглядят порой разумно, на самом деле сами плоды все того же стихийного подсознания, в котором соединены биологические потребности и социальные шаблоны, „культурные напластования“ — как говорит Ягуар. Тогда получается, что внутреннее требование свободы для своего Я оборачивается моим же собственным закрепощением в рамках этого Я, то есть фактическим рабством у самого себя. Но разве отказ от своих желаний и устремлений не есть несвобода? Так в чем же она — свобода? Почему сейчас я ощущаю себя удивительно свободной, а раньше билась в сетях? Только ли оттого, что раньше мною управляли обстоятельства, а сейчас я свободна от них?