Мария Стрельцова

Убить зверька по имени Эго

— Может быть, девочка, ты просто хочешь ласки? — сказал он, разворачивая меня и заводя силой мои руки за спину. В оцепенении я смотрела на него, но от него исходила такая мощная сексуальная энергия, что у меня в голове поплыл туман. Он стал целовать меня, и я не могла сопротивляться ему.

— Братик всегда как ловелас с легкостью бросал всех своих женщин. Он никогда не умел любить, — сказал он, глядя мне в глаза.

Все было чужое в этом человеке, и, несмотря на его мощную сексуальность, даже запах его отталкивал меня, хотя это был запах изысканно дорогой туалетной воды. Я стояла, как истукан, и холодно смотрела на него, хотя все тело мое трепетало, но мозг не позволял мне принять его, словно система выдавала сообщение о вводе неверного пароля. Он перестал меня целовать и, усмехаясь, сказал:

— Какой лакомый кусок для хищника.

Однажды, мне было еще только одиннадцать лет, парень с соседней дачи поймал меня и зажал сильными руками в укромном месте. Он даже синяки мне оставил тогда на руках. Что-то звериное было в его взгляде, словно хищник поймал жертву и готовится ее медленно, смакуя, разрывать на части. Он почти так и делал, наклонялся и чуть не кусал меня, захватывая то щеку, то шею губами и зубами мягко, но алчно и даже урчал, как какой-то зверь. Его глаза завораживали меня, что-то запретное и сладкое наваливалось в душе и начинало застилать сознание.

— Не бойся, я не трону тебя, — шептал он мне горячо, но я не понимала, о чем он, ведь он уже трогал меня губами, и мне хотелось, чтобы он так трогал меня…

Тот парень с соседней дачи не раз вылавливал меня, но если честно, я сама провоцировала его. Мне было тринадцать лет. Он не трогал меня, то есть не нарушал моей невинности, но во всем остальном был почти безжалостен. Жадные его губы просто сминали все мое юное тело с начинавшей уже просыпаться грудью, но это как раз и приносило мне острые наслаждения, хотя мне нравилось вырываться и изображать то, что не я сама была провокатором его атак. Эта игра начиналась с самого утра, когда он выходил на свое крыльцо, а я, с распущенными длинными волосами, в одной короткой маечке и трусиках, делала вид, что не вижу его, и поливаю бабушкины крокусы.

Я знала точно, что если он видел меня в таком виде, то сегодня обязательно зажмет где-нибудь в укромном уголке. Он был профессорским сынком, чистоплюем и белоручкой, занимался по нескольку часов в день скрипкой, но со мной вел себя абсолютно как неуправляемое животное, что мне и нравилось до безумия. У него были утонченные музыкальные руки, но они превращались в звериные лапы, сжимающие меня, как добычу, а его белые ровные зубы оскаливались и мягко впивались в мою кожу на плечах и юной груди, правда, совершенно не оставляя никаких следов. Про себя я называла это игрой в тигра. Какую роль играла я сама в данной игре, об этом я старалась не задумываться. Но особенно усердствовать, чтобы вырваться и убежать, я не спешила до того момента, пока не получала дозу сладких конвульсий тела, после которых игра уже переставала мне так нравиться.

Однажды Егор увидел меня с профессорским сынком за старым сараем в густых зарослях высокого борщевика. Я не заметила его, и сама подставляла обнаженные плечи под жадные губы своего „тигра“. С Егором у нас таких игр не было, он только нежно целовал меня в щечку и относился ко мне восторженно. Я уперлась в него взглядом и застыла, но никак не могла оттолкнуть целующего меня парня, потому что сама хотела его поцелуев. Несколько секунд я замешкалась, но потом все-таки оттолкнула и вырвалась, и все вроде бы получилось натурально. Егор ничем меня не попрекнул ни разу, но вечером подрался с профессорским сынком. Только после этого на следующий вечер, когда он увел меня на наш „гамак“ из веток, черные глаза его, впиваясь в меня пристально, горели уже не романтическим огнем, и руки его вдруг потеряли нежность и мягкость, они обнимали меня резко и даже больно. Я пугливо смотрела на него, но сердце мое замирало от сладкого ужаса и ожидания. И впервые его поцелуй обжег меня несравнимо сильнее, чем все поцелуи профессорского сынка, я сама подалась Егору навстречу, мои руки обвили его шею, и слезы сами полились, как дождь, потому что мои самые заветные желания исполнились.

— Прости меня, — прошептала я, но он ответил:

— Я сам во всем виноват.

Я словно проснулась и, освободив руки, оттолкнула его.

— Вряд ли Сережа поручил вам так развлекать меня.

— Да, ты права. Но вывести тебя из ступора было непросто.

— Вы все лжете!

— Не скрою, не отказался бы от тебя, но, если ты действительно так любишь моего брата, я рад за него. Хочу только предупредить тебя, что он достаточно непостоянен с женщинами. Будь готова к этому. Вот я — другое дело. Ты нравишься мне, и, если у вас не сложится…

— Это подло! Вы мерзавец! Я не желаю вас видеть!

— Успокойся, я не прикоснусь к тебе без твоего желания. Сдается мне, что тебе просто не хватало внимания, а он вовремя подвернулся.

Я молчала и смотрела на него с ненавистью. Потом подскочила ко входной двери и попыталась ее открыть.

— Ладно, успокойся! Забудем. Давай лучше позвоним Зойке.

— Отпустите меня, прошу вас!

— Чтобы ты помчалась домой прямо под пулю?!

— Я не могу ни о чем думать, кроме того, что Сереже угрожает опасность.

— Не думай, что об этом только ты беспокоишься. Я люблю брата не менее тебя, по-другому, конечно, но не менее! — повысил он голос. Я снова заплакала, уткнувшись лицом в ладони.

— Ну, хватит мокроту разводить! — резко сказал он, силой разводя мои руки и поднимая меня с дивана.

— Смотри, уже от слез все лицо опухло, а ведь даже у таких молодых девочек от этого морщинки появляются.

Он прижал меня к себе, и я продолжала плакать уже у него на плече.

— Все будет хорошо, уверяю тебя. Ты не должна плакать. Подумай о том, что нужно быть привлекательной.

Тут он пощупал мой лоб и забеспокоился:

— У тебя жар.

— Я здорова! — попыталась я вырваться из его рук.

— Нет. Давай измерим температуру, ты вся горишь.

Он заставил меня раздеться и лечь в постель. Я все еще боялась его коварства, но он по телефону кому-то позвонил, и я поняла, что он пригласил врача.

27

Если вы живете очень долго, то вам может это надоесть. Вот только, что считать долгой жизнью, достаточной для того, чтобы устать от нее? Я помню, что мысли об усталости приходили мне и в двадцать лет. Хотя я никогда не была пессимисткой. Напротив, оптимизм так и выпирал у меня изо всех щелей, я всегда была неугомонной, азартной и задорной, выдумщицей и хохотушкой. Но в глубине души, наблюдая окружающее, я приходила к выводу, что для оптимизма и радости нет никаких оснований.

Мне всегда не хватало общения с себе подобными, хотя меня окружало много людей, порой очень много, но у меня постоянно было ощущение, что я нахожусь не совсем там, не совсем тогда и совсем не с теми. Это была сначала школа, потом институт и работа, жизнь в многоквартирном доме, где я окуналась в человеческий муравейник, так как была очень общительной, легко шла на контакты, была дружелюбна и открыта, всегда имела кучу знакомых, приятелей и друзей. Но даже в таком огромном людском потоке я почти никогда не находила для себя собеседника и оставалась внутренне одинока, словно в вакууме.

Мне казалось, что книги, которые я читаю и фильмы, которые люблю, существуют для меня одной, и никто больше ими не интересуется. Интернета не существовало, так что найти единомышленников было непросто. Конечно, как женщина я умела мимикрировать, а еще додумывать за окружавших меня людей то, о чем они даже не подозревали, но на что могли „тянуть“ их поступки. Чаще всего происходило как в математике, формула была умнее ее создателя. Но, наверное, в этом и был смысл, требовался определенный угол зрения, чтобы в меньшем увидеть большее, только такое умение приходит с жизненным опытом, а максимализму юности трудно с этим справляться.

Я жадно выискивала людей, с которыми могла бы говорить на одном языке, но со временем эта надежда и поиск стали иссякать. Хотя, конечно, меня окружали умные, а главное, созвучные мне книги, иногда хорошие фильмы, но почти никогда интересные именно мне люди. Среди моего окружения были люди и начитанные, и глубокие, очень сведущие, профессионалы, каждый в своей сфере, но по-настоящему умных, а вернее даже страстных, в моем понимании, я не встречала. Что я вкладывала в это слово? Я всегда искала того, кто мог бы дать мне больше, чем я знала и понимала. Но кроме этого меня тянула, как магнит, чья-то увлеченность, страсть, убежденность. Это превратилось у меня в навязчивую идею. Это стало моим „бзиком“, который я научилась очень в раннем возрасте скрывать, потому что внутренний такт не позволял мне выказывать неуважение к собеседникам, даже если я и считала их ниже своего уровня.