Мария Стрельцова
Убить зверька по имени Эго
— Журнал не читают вверх ногами, — сказал он и стал, сначала медленно, а потом, все более распаляясь, меня целовать, захватывая губами и зубами мои губы, кожу щек, мочки ушей. Сопротивляться у меня не было никаких сил, да и он не давал мне даже дернуться, настолько сильными были его нежные объятия, а меня внутренне словно сковало невидимой цепью, руки и ноги не слушались, словно были чужими. Я никак не могла понять, как можно, не причиняя боли, держать меня так, что я не могла даже шелохнуться, только слышала треск рвущейся одежды, нетерпеливо срываемой им, она валялась, где попало. Меня пугало то, что я ничего не почувствую, как это было последнее время с Димкой, или почувствую что-то не то.
Меня пугало все, я боялась чужеродности его тела, несовпадений движений, каких-то физиологических нюансов. Он не спешил, хотя я прекрасно видела, как он трепещет, и что ему нелегко сдерживаться. Рука его сильно и в то же время мягко удерживала мои запястья у меня за спиной, не давая мне никакой свободы, а вторая внизу бесстыдно проникла мне между ног. С чем-то сравнивать все это было просто невозможно, я не представляла себе, как все это выглядит со стороны, но рука была теплой и настойчивой, она не слушалась моего сопротивления и хозяйничала там, куда я так боялась ее пустить. У меня все время было ощущение стреноженности, заарканенности, ограничения моей физической свободы, каких-либо самостоятельных движений.
Я не поняла, как оказалась в горизонтальном положении, не помнила и не видела ни своих ног, ни того, как они допустили, чтобы он проник в меня. Но никаких несовпадений не было, если не считать какой-то шальной злости и даже отстраненности в его взгляде и распирающего меня изнутри, властного, повторяющегося движения, которое было непривычным, инородным, которому в самом начале я еще пыталась сопротивляться, но которое уже через несколько мгновений заставило меня отдаться его ритму. Я больше не видела глаз Сергея, а чувствовала уверенные мужские движения рук, держащих мои бедра. Его пальцы впивались в мякоть моего тела, мне хотелось ощущать их давление сильнее, что заставляло меня двигаться, напрягаясь и расслабляясь. Это была утомительная работа, и дыхание мое сбивалось, даже пот выступил у меня на лбу и стал застилать глаза.
Сергей вытер его резко своим подбородком и продолжал. В голове у меня мелькнуло удивление, почему я сама не вытерла пот рукой, но тут же поняла, что мои руки цепко держат его за плечи, они точно повторяли цепкость его рук на моих бедрах, так что вся композиция была уравновешенной. Я чувствовала какие-то слабые подергивания и холодок внутри себя, подрагивание где-то внизу живота, глубоко внутри, почему-то сильно напомнившие мне страх перед экзаменом, незнакомые ощущения стали напоминать приближение поезда с бешеной скоростью. Серия внутренних конвульсий настигла меня, словно слабые разряды тока, но они становились все сильнее и вдруг затопили меня резкой оглушающей волной, вырывая из действительности и затягивая в какую-то ирреальную сужающуюся воронку.
Мне перехватило горло, я почти задыхалась, но тут его губы и вовсе перекрыли мне последнюю возможность и надежду на вздох. Я прорывалась вздохнуть и вдыхала влажный воздух из его рта, так как другого выхода не было. Сергей придавил меня всей своей тяжестью, просто распластал под собой и несколько секунд не мог пошевелиться, уткнувшись куда-то рядом с моей головой. Меня все еще настигали слабеющие волны так, что каждый раз я снова внутренне сжималась и расслаблялась, но они, потеряв прорезающую остроту, становились все более теплыми и мягкими.
Высвободившись из-под его отяжелевшего тела, я умчалась в душ, прикрываясь какой то скатертью, и долго стояла под струей воды, стараясь унять внутреннюю дрожь. Это был страх от произошедшего, от полученного острого, неведомого раньше, удовольствия и какой-то порабощающей меня силы притяжения. Я чувствовала, что все, теперь нет и не будет никакой свободы, теперь будут только властные, призывные мужские движения, дыхание, и я, подчиненная всему этому, как щепка в водовороте, бессильная бороться со стихией. Я уже знала, что он сейчас войдет, и я не смогу ничего, не смогу перечить, не смогу даже что-то говорить, а буду лишь послушным орудием в его руках.
Он вошел, резко отдернул шторку, я хотела прикрыться, но он не дал, и все началось снова.
— Никогда не думал, что женщина может быть такой обольстительной, — вылавливая меня губами, твердил он, а руками бесстыдно оглаживал мои бока и отводил мои руки от груди. Мне хотелось ему сказать, что нет, не нужно, хватит, это чересчур, так нельзя, все произошло в порыве и никакой системы не должно быть…
Но все происходило как бы само собой, мы оба ничего не соображали, но все-таки режиссером был он, а я лишь выполняла уготованную мне роль, и не важно было, что я получаю каскады сладостных пульсаций, не я была хозяйкой своих желаний.
Все горизонтальные поверхности на даче мы использовали по назначению. Перебили какие-то вазочки, рассыпали что-то непонятное в горшках, опрокинули старинный столик. Снова и снова все повторялось, хотя конвульсии, настигавшие меня, теперь были намного слабее, но зато стали почти непрерывными. Это напоминало какую-то оргастическую пытку, но я не могла отказаться от нее и сама инстинктивно к ней стремилась, приникая к нему, не давая выскользнуть из меня, зажимая в себе, стараясь продлить эти сладкие муки. Слух мой улавливал его слова, но временами я ловила себя на том, что сама издаю животные, капризные, требовательные стоны, на что он отвечал изменившимся странным голосом: „Ты так хочешь? Так? Хорошо“.
17
Коростелев просто зверел оттого, что все не клеилось. Как назло дела из маленьких делишек разрастались в тягучие вязкие вороха бумаг, каких-то обязательностей, утомительной беготни по инстанциям. Еще вчера он бы делал их с удовольствием в предвкушении нового, перспективного бизнеса, он бы гордился тем, что расширяет свою фирму, становится на ноги крепко, солидно. Теперь питерские компаньоны не узнавали Коростелева, лицо его перекашивало в гримасе от каждой новой бумажки, которую приходилось везти на подпись к очередному чиновнику. Коростелев всегда был крайне выдержанным и спокойным, с ним было приятно иметь дело серьезным людям, но сейчас он казался каким-то издерганным, нервным, раздраженным, огрызался, игнорировал шутки.
Падая в постель после изматывающей дневной гонки, Коростелев, закрыв глаза, сразу представлял длинные, спутанные рыжие волосы. Он не вспоминал лицо и тело Алисы, он помнил только эти волосы и мечтал зарыться в них, как в облаке. Их горьковато-полынный запах пьянил его, Коростелев помнил этот запах отчетливо и, ощутив его, начинал проваливаться в некое пульсирующее теплое инертное озеро, начинал кружиться в нем, сначала медленно, а потом все быстрее. Все изменилось, Коростелев это сразу понял и даже вначале разозлился на себя.
„Как ты мог?! Глупость, чушь, бред. Не смей даже думать о ней. Ну, кто она есть? Какая-то школьница, без роду-племени, ни знаний, ни понимания, растение. Что тебе в ней? Ты серьезный человек, у тебя есть цели, ты принял решение“.
Ему пришлось уехать резко, раньше такое никогда его не напрягало, Питер был всего-то в каких-то пятистах километрах, и он частенько мотался туда по делам. Но вырваться в этот раз ему удалось с огромным трудом. Вырваться из рук Алисы.
Сердце все время ныло сосущей болью, и было просто невыносимо, а приходилось заниматься тысячей бумаг, утрясать в таможенном комитете несколько дел, оформлять лицензии, получать с десяток разрешений. Все эти бумаги были на вес золота и стоили больших взяток и нервной энергии, были задействованы влиятельные знакомые отца и дяди, которые были партнерами. Оба они поддерживали Коростелева и направляли в большой бизнес. Еще два года назад он был всего лишь на подхвате, а теперь небольшой региональный филиал превратил в быстро развивающуюся фирму, полностью отделился и стал самостоятельным. Его хвалили за блестящие знания, предприимчивость, а превосходные организаторские способности оценили по достоинству и предложили участие в партнерской программе большого холдинга.
Еще вчера он ни о чем бы другом и думать не мог. Но сейчас он размышлял обо всем этом совсем не так, как было должно, сейчас все мысли невероятным образом все время путались, как рыжие волосы Алисы. О глазах-вишнях он боялся думать и силой гнал воспоминания о них из сознания, потому что они делали его безвольным. Эти воспоминания были странно спаяны с детским ощущением уюта их деревенского дома с тикающими ходиками, салфеточками на комоде, звуками подворья с кудахтаньем несушки и ласковым говором бабушки, сугубо городской жительницы, но все последние годы жившей в деревне.