Мария Стрельцова
Убить зверька по имени Эго
— Подумай, как напугаются родители, если узнают о покушении на тебя, — сказал он.
— Да, они напугаются страшно, — согласилась я и представила маму. Она у меня очень впечатлительная.
— И уехать они собрались, — сказала я в задумчивости. Он воспринял это как сигнал к действию, развернул машину и повез меня в другую сторону.
— Ты поживешь у меня, и не спорь! — сказал он решительно.
Помню себя осознанно лет с семи. Не так, как помнят про три и пять своих детских лет — яркими отрывочными моментами, а так, как помнит себя взрослый — последовательным видеорядом, состоящим, правда, из отдельных почти застывших кадров. Это осознание себя произошло внезапно. Однажды я проснулась и ощутила свое тело, втянула воздух ноздрями, почувствовав, при всей эфемерности, его материальность. У меня словно открылись глаза, которые раньше, вероятно, были затянуты какой-то пленкой, не позволявшей разглядеть мир так близко.
С этого момента я начала его изучать подетально, разглядывая каждую былинку с огромным интересом. Я подолгу разглядывала свои руки, пушковые волоски на них, белизну кожи, голубые жилки, проглядывающие сквозь нее. Мне нравилось ощущать прикосновения, такие разные, поглаживания, щекотание, порой болезненные щипки, но даже красные пятнышки после укуса нравились мне на себе. Я любила разрисовывать их фломастером, превращая в „цветочки“.Родители поругивали меня, а папа смеялся, находя данное пристрастие похожим на ритуалы племени Мумба-юмба. Мама смазывала комариные укусы зеленкой, это приводило меня в полный восторг, я с гордостью показывала всем окружающим, как меня искусали, мне нравилось, когда меня разглядывали.
Помню свое лето в деревне, ясное и чистое раннее утро, но я уже проснулась, ведь нужно обязательно, непременно еще по сырой от росы траве, в предутреннем тумане, проскользнуть в калитку и бежать прямо к реке. Егор уже ждет, он хватает меня за руку, и мы бежим вместе. На реке от воды поднимаются белесые струйки, их много. А вода тихая и гладкая, словно зеркальная, и если заглянуть за ее стекло, то видно через невозможную прозрачность, как рыбешки застыли и тут же срываются с места, а там ниже шелковисто стелется и извивается какая-то подводная трава. Потом возвращаешься, вся промокшая почти до нитки и, сжавшись от утренней прохлады, знаешь, что бабушка будет тебя ругать, если, конечно, не повесить на открытую створку оконца свое мокрое платьице сушиться, может тогда она ничего не заметит.
Егор везде меня таскал за собой, мне нравился азарт в его глазах и мальчишеский запах.
— Ляля, беги скорее сюда! Смотри, какой мотылек!
Ты бежишь, почти порхаешь, и легкое платьице — как крылышки, ты нравишься себе эдакой бабочкой. Нужно обязательно увидеть мотылька, которого Егор поймал, он давно обещал тебе. Тебе! Его черные глаза таинственно поблескивают, как драгоценности на бархатном ложе, а когда приблизишься к ним совсем близко, они становятся влажнее. Он поднимает ладонь, которой накрывал свое сокровище и показывает. Вот он, мотылек! Помнишь, бабушка говорила — Баттерфляй. Весь словно бархатный, с темными крылышками, и большими „зрачками“ каких-то волшебных „глаз“ на них.
— Это тебе, — говорит Егор и долгим взглядом смотрит на тебя, этот взгляд нравится тебе, ты рада, но мотылек вдруг вздрагивает, а потом в мгновенье ока вспархивает, и вот его уже не поймать.
12
Утром Алиса опять была в парке. Два оболтуса с ротвейлерами снова медленно брели по аллее, но сегодня ей не хотелось с ними болтать. Работа начала ее увлекать все больше. Ей вдруг показалось, что она поймала цвет, и она спешила реализовать это состояние, лихорадочно смешивала краски, даже перепачкалась больше обычного, мазала уже обеими руками, так как некогда было думать и мыть пальцы. Кисти мелькали вперемежку с пальцами и прихотливые, неуловимо-изменчивые мазки ложились на холст.
Ей все казалось, что что-то тянет из нее некие соки, такое ощущение у нее всегда возникало во время новой работы, поэтому ей необходимо было поспать. Сон восстанавливал силы, ей даже иногда во сне приходило нечто похожее на озарение, но потом подолгу выкристаллизовывалось где-то глубоко на дне. Сразу ничего не давалось, Алиса была из тех, кому приходится до всего доходить в муках. Но взамен она получала иногда короткое светлое счастье, если работа удавалась. Эти вспышки длились очень недолго, ее вновь затягивало топкое болото, где приходилось бултыхаться неделями, начинать презирать себя за бездарность, легковесность, мазню. Каждая большая работа начиналась у нее с болезни, даже сыпь однажды была, и все чесалось, а потом долго заживали противные корочки. Но Алиса давно изучила все эти приметы, сопровождавшие ее, как шлейф, стоило только родиться мысли, что нужно начать рисовать.
Она не любила делать эскизы везде и всюду, как иные художники, ей и не нужно это было, зрительной памятью она обладала феноменальной. Кроме этого, Карэн учил ее разбираться в чертах лица, но здесь она была плохой ученицей, с толку всегда сбивала куча мелочей, таких как голос, выражение глаз, запах. Для Алисы именно они являлись решающими, хотя Карэн и твердил ей, что по чертам можно судить о характере и даже об извращенных наклонностях субъекта.
— В портрете это очень важно, — говорил он ей горячо и убежденно, она слушала, пыталась запоминать, но знала, что все равно что-нибудь да не так поймет в очередном лице, вложив в портрет свое видение. Портреты у нее получались отменные, но Карэн частенько кривился и поругивал ее за некоторую идеализацию.
— Кэрри, ну почему ты ругаешься? — пыталась она приластиться к нему.
— Ты должна быть более жесткой, не нужно так вылизывать модель. Почему ты боишься недостатков лица?
— Каждый, кого рисуешь, хочет видеть себя красивым. Ведь я не все „вылизываю“, а только платные портреты.
Но Карэн настаивал:
— Отвратительная привычка — идти на поводу у клиента, не сделай ее для себя основной. Ты должна рисовать так, как видишь, быть честной на холсте. И дело здесь не в физических несовершенствах, ты прекрасно понимаешь, о чем я тебе все время говорю. Ты боишься показать другое, боишься, что вылезет какая-нибудь гнусь, сидящая в душе модели, так всякого дерьма полно в каждом, и не нужно приглаживать действительность.
Но Алиса не могла никак заставить себя быть слишком откровенной и правдивой в своих работах, не то, что Карэн с его мужской прямотой. „Я отучу себя от этого, — обещала себе Алиса, — только ведь Карэн и сам говорит, что в каждом из нас полно всякого, не задача ли художника лучшее отражать?“
Подошел Леонтий, поздоровался, потоптался, но она, кивнув, больше не проявляла к нему интереса, так что он, постояв, поплелся дальше. Позвонила Зоська. Пришлось вытереть руку и взять мобильник.
— Алик, тут вчерашний клиент тебя разыскивает, телефон просил. Я не дала. Ты как? Сегодня придешь? Он сказал, что подъедет после обеда.
Сердце Алисы замерло, лоб покрылся испариной:
— Зоська… Не давай ему мой телефон, скажи, что я уехала. Не приду я сегодня, совсем.
Зоська забеспокоилась:
— Он что, обидел тебя? Приставал, да? С виду, вроде, порядочный. Одет хорошо, — Она помолчала, так как Алиса не отвечала.
— Ладно, встретимся вечером, — сказала Зоська. Алиса присела и смотрела на молодые листья деревьев, нежным зеленым пухом окутывающие кружево ветвей. Сквозь них все ярче пробивались утренние лучи солнца. Она щурилась от света, разглядывая радугу, возникающую на краях ресниц, и думая, что вот так бы поймать цвет, но это было нереально. „Все равно поймаю, вот еще только одну ниточку потяну и пойму, почую, нужно просто отдаться этому журчащему ручью и стать одной из его струй“.
Мысли снова и снова возвращались ко вчерашнему. Она чувствовала незнакомое, назойливое волнение, ей хотелось от него избавиться, но просто отмахнуться она не могла, волнение было хитрым и изворотливым, оно холодило то живот, то спину, то вдруг начинало щекотать нос, словно хотелось плакать, но на самом деле оно напоминало волну, набирало силу, и готово было вот-вот затопить.
До двух Алиса добросовестно работала, хотя понимала, что просто „отмазывается“, потом осторожно закрыла крышкой непросохший холст, собрала пожитки. Дома долго отмывалась от краски и разглядывала свои руки с шершавой кожей на них и цыпками. Подумала и намазала их жирным кремом, хотя ей снова стало не по себе оттого, что даже этот крем был для него. Пообедав, она завалилась спать. Волнение немного улеглось, и ей удалось задремать. Разбудил ее звонок в дверь. Алиса прошлепала к двери в одной старой мужской рубашке, которая заменяла ей ночнушку. „Наверное, Зоська“, — подумала она, больше никто не мог заявиться к ней в такое время. Это был он. Алиса вскинула на него сонные глаза в изумлении и почувствовала, как кто-то мягкий, прохладный и бестелесный прошелся прикосновением по спине:
— Саша, ты?