Александр Яковлев
Драйверы
А ведь, ей-богу, побьются бутылки. Все до одной… Все пятнадцать — в хлам!
Ну, прощай, „Зубровочка“!
Глава сорок вторая
И вот лежу я весь в бинтах,
Загипсованный…
© Владимир Высоцкий.
(6 декабря, около 22 часов вечера, военный аэродром в районе Гатчины…)
Где я? Что со мной? Что-то много вокруг белого-то… Но не холодно, значит — не снег. Забавно. Это уже рай или еще нет? Или чистилище? Господи, как же болит башка… и грудь… и спина… и лицо. И все, все, все… Чаю, мне, чаю, и — папироску. Живо!
— Очухался, Витька? Оклемался, паразит! Ну, напугал ты меня, Витюша. В жизни я так не пугался.
Кто? Кто это? Что-то не пойму я… Таким большим может быть только архангел Гавриил… Но нет, это всего лишь Борис Евгеньевич Белых. Борька. Держит в руке белую эмалированную кружку с чаем. Он — друг, он — знает, как надо заваривать чай для раненого меня. Если я ранен… А не убит…
Вроде бы, пока не убит. Рядом на белой табуретке — пачка „Беломора“, коробок спичек. Бросить бы эту вредную для здоровья привычку, а не могу, не хватает воли.
— Подожди немного, сейчас Маша придет, бинты кровавые с тебя размотает, а твои царапины помажет йодом и зеленкой. Ну, может,
— А почему же я лежу? Если повезло… И вообще — где я?
— Ребрышки у тебя хлипкие оказались… И потом — врач должен был осмотреть тебя более подробно. Да нормально все… А находишься ты, родной, в медпункте военного аэродрома, куда мы прибыли часа два назад на большом вертолете. Осмотрел тебя фершал скорехонько и велел катиться на все четыре стороны.
— Я что, сознание потерял? Я раненый, что ли?
— Очень слабо раненый ты, Витя, — ответил Борька и заулыбался. — Легкораненый. Синяки, ссадины, пара ребер… Не перелом даже, а так — трещины. Ну, слегка башкой треснулся — мелочи жизни.
— Ну, если это называется — легкораненый… Ребра, ушибы, башкой приложился… да, наверное, еще и психическая травма, скорее всего, есть. Причем, глубокая…
— Фигня, — сказал Боб, — пустяками отделался. Могло быть и похуже.
— Жаль, жаль, — значит, инвалидности не дадут, опять работу искать надо.
Я огляделся: небольшая комната, лампа, стеклянные шкафчики в углу. Стены, крашеные масляной краской в какой-то кремовый цвет. Ширма белая, стулья казенные белые… Лекарствами шмонит, как в аптеке. Подо мной была самая настоящая медицинская кушетка, застланная белой простыней. За окном — темно…
— Ни хрена не помню… Гену помню, ехал куда-то — тоже припоминаю… А остальное — туман в голове.
— Это от укола. Ты временно в отключке был. Маша тебе какого-то своего шпионского дерьма в вену целый шприц всадила. Сказала — часа на два хватит. А потом вот — таблетка, стимулятор… Запьешь водичкой — как новый будешь. Не знаю, как называется, но она мне только пол-таблеточки такой дала, и я теперь запросто стометровку за десять секунд пробежать смогу.
— В сапогах, из положения лежа?
— О! Оно уже шутит… Ладно, лежи пока. А я пойду в местный сортир наведаюсь, потом тапки тебе какие-нибудь поищу, и — по домам. Хватит уже путешествовать. Маша куда-то пошла насчет „тачки“ узнавать.
— Борька, а деньги?
— Что — деньги?
— Ты не придуривайся — это ведь я головой стукнулся. На „тачку“ деньги? У нас же на двоих всего около полтинника было.
— Да, Витька… Ты действительно малость „выпал“, наверное, все же притырнулся башкой посильнее, чем хотелось бы…
— Кому?
— Что — кому? — не понял Боб.
— Кому хотелось бы?
— Всем, — сказал Борька и выразительно покрутил пальцем у виска. Потом засунул руку во внутренний карман куртки и достал „билетов пачку“. — Гена дал. Сказал — из оперативных. Ровно тыща!
Даже мои ослабленные нехваткой витаминов глазоньки разглядели, что бумажки-то в пачечке зелененькие… От этого я опять немного поплыл и откинулся на кушетку.
— А за „тачку“ нам платить и вообще не надо. Во-первых, думаю, здесь никаких „тачек“ нет — не Пулково все же, а во-вторых, Маша сейчас вызвонит своих бойцов, нас и развезут по домам.
— А доктор где?
— С доктором сложнее…
— Почему?
— Ну, улетел он… Неужели ничего не помнишь?
— Не-а… — слабеющим голосом ответил я. — Боб, у меня весь сегодняшний день из головы улетучился. Вообще ни черта не помню. Наверное, все-таки сотрясение мозга и амнезия у меня… Частичная.
— Удивляюсь я — откуда ты, Витька, столько умных слов знаешь? Прямо, как доктор говоришь… Но молись Богу — ничего такого нецензурного, кроме синяков и шишек, да парочки треснутых ребер, нет у тебя. Честно. Вот Ахмет, бедолага, нарвался. С ним доктор и улетел на вертолете.
Я сразу вспомнил маленького таджика… Я все вспомнил. Господи, ну почему такая непруха человеку?! Хотя в принципе-то любой из нас мог ту пульку поймать — и я, и Борька… Стреляли-то по кабине. Да и потом, когда они на „джипе“ подъехали нас с Борькой добивать… Если бы Боб их из колиного „узи“ не прополоскал — страшно представить даже. Просто пристрелили бы нас, как собак, и валялись бы мы все трое на обочине.
Ну а позже, конечно, Гена со своими орлами и орлицей подлетел бы. Самолеты, вертолеты, спутники и Гена в портупее и с наганом. Вот бы огорчился…
— Здесь тебя доктор осмотрел, — продолжил Боб, — а на трассе еще и Мария в глаза твои бесстыжие заглянула.
— Зачем — в глаза? Это как?
— Реакцию проверяла. Просто веки тебе задрала, фонариком посветила, посмотрела и сказала, что какая-то там реакция нормальная.
— Какая реакция?
— Наверное, Вассермана, я других не знаю. Да, точно, так и сказала — реакция Вассермана, говорит, нормальная. Вот. Иначе бы тебе укол нельзя было делать. А так — вкололи, и ты — в отключке до самого Питера.
— Врешь ты все, собака. Реакция Вассермана — это на сифилис…
— Ну, ты — грамотный, тебе лучше знать, а мы университетов не кончали, — Борька взял с табуретки пачку „Беломора“, вытряхнул папиросину. — Будешь?
Я отрицательно покачал головой — почему-то показалось, что если закурю — вырвет. Похоже, легкое сотрясение мозга у меня определенно имеется. С одной стороны, курить хотелось неимоверно, а с другой… Ну ладно, потерпим.
— Заткнись, пожалуйста… — попросил я его. — У меня и так плывет все, а тут еще ты со своим стебом и „Беломором“…
— Ладно, лежи пока ровно и дыши глыбко. А я на пару минут выйду — надо тебе все же шлепанцы найти. Не босиком же тебе к Лидуське своей возвращаться, — и он, слегка пригнувшись, чтобы не задеть головой притолоку двери, вышел из комнаты.
Господи — какой же он большой, Борька!
Да, вот так — а Ахмет был маленький…
За окнами медпункта самолетные двигатели на холостых оборотах яростно завывали свои стальные песни.
* * *
Позже, когда я малость оклемался, Борька сказал, что меня нашли в тридцати метрах от места столкновения. Пролететь около тридцати метров без крыльев — наверное, это своеобразный рекорд. Причем, летел я боком, поскольку выкинуло меня через левую дверцу. Тоже повезло — воткнись я головой в лобовое стекло „КамАЗа“ или в крышу кабины, черепушка бы моя стала как дно кастрюли — плоская. А так — мелкие мелочи…
И торчали, сказал Борька, из глубокого сугроба только мои ноги в грязных носках.
Это меня до сих пор удивляет. Не то, что носки несвежие — с этим-то как раз все ясно, а то, что я оказался без ботинок… Во время столкновения с джипом я каким-то образом умудрился выскочить из своих высоких зашнурованных мокасин. Хорошо еще, что не из штанов. Хотя в тот момент мне на это было наплевать.
Мне вообще на все было наплевать, я даже почти ничего и не помню — у меня, точнее, у „КамАЗа“, скорость была за сотню — не меньше. Эти уроды даже и испугаться не успели, когда я их слева в задницу приложил. Ну и с тягачом мне не удалось после этого справиться. Тоже улетел с дороги.
И вообще — чудо, что я жив и почти невредим остался. Но до самого Питера — сплошной провал в голове, черная дыра — ничего не помню, все — с Борькиных слов.
Логиновские бойцы хоть и с небольшим опозданием, но, в
Боб сказал, что логиновский тягач с нашим, который я случайно под откос у моста через Свирь вместе с тем джипом бандитским уронил — братья-близнецы. В общем, зацепили этим „КамАЗом“ наш контейнер и дальше потащили. Доделывать, так сказать, нашу работу. Не знаю уж — доделали или нет.