Александр Яковлев
Драйверы
Так наказать, чтобы другим неповадно было, со сдиранием шкуры, с выкалыванием глаз… И все заснять на пленку.
* * *
Ехидно улыбался Борька совершенно напрасно — голос у Ахмета был… даже не хороший — отличный голос! Сильный, поставленный. Профессиональный голос. Тенор, или баритон какой-нибудь. Не знаю. Я в этих вещах почти ничего не понимаю. Мой уровень — ниже среднего, по принципу: нравится — не нравится.
Да я Нани Брегвадзе от Вахтанга Кикабидзе с трудом отличаю!
Во всяком случае, пение Ахмета мне очень понравилось. Борьке — тоже. У меня сразу всякая сонливость прошла — такой концерт!
Таджик вначале действительно стал петь тихонько, но было видно, что сдерживается, не дает воли своему голосу.
— Эй, Ахмет, я не сплю, дорогой, так что можешь петь на всю катушку, — подбодрил я его из спальника. — Давай, не стесняйся, прибавь децибел.
Он прибавил.
Тут вообще началось… Минут сорок он выдавал свои
Конечно, акустика в кабине — не очень, чтобы очень — не Большой театр и не Капелла. Но это не сильно волновало нашего маленького узкоглазого певца. И ровный гул „камазовского“ дизеля его нисколько не смущал — Ахмет перекрывал его без напряжения. Господи, чего он только не пел! И старые советские песни пел, и пару романсов, и что-то свое азиатское очень душевно изобразил. А под конец и вообще — арию из какой-то оперы выдал. Потом раскланялся и заулыбался… Настоящий артист! Мы с Борькой ему от души похлопали.
После Ахмета Борька уже почему-то петь не захотел — постеснялся впечатление у слушателей портить. Хотя на мой взгляд — как раз и надо было ему что-нибудь сгундосить. Для контраста. Чтобы в другой раз не вякать.
— Ну, ты даешь! — сказал Борька. — И нафига тебе эта паршивая водка сдалась, если ты так петь умеешь? Да тебя с твоим голосищем в любой театр возьмут.
— В ленинградские театры только с Консерваторией берут. А я всего лишь музыкальную школу закончил, по классу вокала. А из Консерватории с третьего курса пришлось уйти, — сказал Ахмет и опять замолчал.
Такие дела…
— А этот бородатый ваш, — спросил Борька, — тоже певец?
— Хайрулла? Нет, он — учитель. Он был директором школы. Звание имел почетное: „Народный учитель СССР“. Очень большая школа — на пять тысяч учеников. У нас ведь в семьях детей много — по двенадцать, пятнадцать… У него в школе учителей одних почти сто человек… было.
— Час от часу не легче, — сказал Борька.
— То-то я смотрю — напоминает он мне кого-то. Директор… Педагог, значит. Макаренко. Ушинский. Ну, ну… — встрял я из спальника, — Особенно, когда трубку с анашой закурит. Вот так вот смотришь — и ничего, а приглядишься — ну вылитый Песталоцци.
— Ты его не суди строго, дядя Витя, — сказал Ахмет. — Жизнь у него так сложилась… Не повезло ему. У Хайруллы сразу всех убили. Отца, мать, жену, троих детей, четверых братьев… Всех. Он в командировке был. На семинар в Душанбе поехал. Как раз тогда все и началось. Хайрулла вернулся, а они — все убитые. Дом разрушен… У нас в районе один тракторист себя полковником назначил, банду собрал, оружие купили. Ну и начали воевать. Плохой человек был — его недавно солдаты убили. А Хайрулла очень переживал тогда, совсем с ума сошел, хотел тоже… Но старики не разрешили. Веревками его связывали. У нас стариков уважают, слушаются их.
— А что же ваши старики резню-то не прекращают? Собрали бы всех абреков — или кто у вас там? — тракториста этого, который себя полковником назначил, и приказали — штык в землю! Аллах акбар, мол, мир, дружба… — опять подал я голос из спальника.
— Все очень сложно, дядя Витя. Простым людям война не нужна. Война, ведь, за власть идет. Понимаешь, наши партийные начальники после того, как мы стали самостоятельным государством, как были у власти, так и остались. Рахмонов — кто? Не знаешь? Вторым секретарем был. И другие такие же. А молодые парни — кровь горячая — тоже власти хотят, берут автоматы и стреляют. Он при советской власти был трактористом, а сейчас взял и полковником себя назначил, а мог бы — и генералом. Набирает себе банду, покупает оружие и говорит: я — оппозиция. И наплевать ему, что его все равно скоро убьют, и на других людей ему тоже плевать. Никого он не боится, никого не жалеет. Хотят люди начальниками быть — прямо с ума сходят. У нас, ведь, власть — это все. Власть и религия…
— У нас тоже. Кто только в депутаты ни лезет… — поддакнул Борька.
— Ну вот… И других причин много. Вода, дороги в горах, земля… Конечно, все можно решить, обо всем договориться, но пока почему-то все воюют. У нас никто и не знает — кому понадобилось семью Хайруллы убивать? Может быть, Хайрулла когда-то очень давно какому-нибудь мальчику двойку поставил, а тот обиделся, вырос и стал бандитом…
— Ишь ты, детерминист… Сколько же ему лет? — спросил Боб. — Он ведь и сам старый.
— Нет, он еще молодой — ему еще и сорока пяти нет. На восемь лет меня старше. Мне тридцать шесть, а ему — сорок четыре.
Что тут скажешь?
* * *
До Кировска — того, что на Неве — я так и не смог уснуть. Не то, чтобы совсем глаз не сомкнул, а так — задремлю, очнусь, опять задремлю.
Поспишь тут… Сначала Ахмет со своими народно-лирическими песнями и грустными разговорами достал до глубины, потом Боб, лихо ворочая баранку, трендел что-то за жизнь нашу постперестроечную, несчастливую.
Ну, еще бы — в одной кабине сразу почти трое крутых интеллигентов собралось, двое русских и таджик. Как же не побазарить о глобальных проблемах?
Я говорю „почти“, потому что Борька себя ни в коем разе не желает к интеллигентам относить — мол, у нас в деревне школы не было и мы культуре не обучены. Он всю жизнь, сколько я его знаю, пролетария из себя корчит и три с половиной курса филфака как бы западло для себя считает. А все равно — что ты не изображай, болтливая интеллигентская сущность проявится.
Большой детинушка, а иногда, право, как ребенок. Хотя баранку и гайки он крутить умеет классно — этого не отнять.
Около полудня прошли Кировск, Марьино, вывернули направо, на трассу. На посту ГАИ — того, что за Ладожским мостом — нас никто, слава богу, задерживать не стал. Тихонечко проехали мимо кордона гаишного и рванули во всю мощь двухсотсильного дизеля в сторону заполярного города Мурманска.
Хорошая все же штука — дизель, если не ломается, конечно. И звук у него приятный — урчит на басах, рычит, пощелкивая. И пахнет хорошо — теплом и соляркой. Какой-то крестьянский от него запах в кабине, уютный.
— Хорошо-то как, Маша! — сказал я, вытягиваясь на теплом „камазовском“ лежаке.
— Да я — не Маша, — ответил мне Боб.
— А все равно — хорошо! — это у нас с Борькой прикол такой давнишний. — Посплю я все же. Разбудишь после Лодейки.
— Ладно, спи, — милостливо разрешил Борька. — Устану — разбужу. Нам еще пилить и пилить. Эх, дороги!
Небольшой Ахмет уютно примостился в правом углу кабины на наших куртках, пригрелся и тоже сладко задремал. Убедился, что на Мурманск водку его везем, а не на Жмеринку, и сразу успокоился.
Я стал ворочаться, поудобнее устраиваясь в не очень-то просторном „камазовском“ спальнике, и в который раз почувствовал в большой черно-зеленой Борькиной сумке твердые,
Та-а-к… Запасливый ты наш!
При более тщательном прощупывании механизм этот был отчетливо идентифицирован мною как „Узи“ — или, говоря простым русским языком, израильский пистолет-пулемет калибра 9 мм.
Утаил все же от Николая Ивановича коллекционный экземпляр, собака. Коля его у цыгана на трехлинейку с оптикой выменял, чистил, потертости воронил, в ящичке чуть ли не из красного дерева хранил. А Боб, значит, приватизировал. Ну-ну… — чубайсик ты наш доморощенный. Глазки невинные сделал, бровки — домиком, и с честной рожей отчитался передо мной, Колей и Геной: выбросил, в озере утопил.
Вот так вот — взял и утопил пистолет-пулемет „Узи“, забросил в воду далеко-далеко… Плавали, знаем.
Может, и утопил в неглубоком месте, а потом вытащил и заныкал. Ну, хитрец…
А вот в сумке ему — не место. Не приведи Господь — менты тормознут и кабину обыщут. Сейчас с этим — с обысками — у ментовских товарищей очень просто стало: палкой полосатой махнут — „хенде хох“ и лапы врозь. Отыщут „машинку“ — всем хана, мало не покажется, любят мудозвоны ментовские удаль молодецкую показать, покуражиться над безобидной шоферней. Особенно над такими, у которых в кабине иностранные автоматы с полным магазином.
Хотя и их понять можно — стреляют…
Но в нашем полупочтенном возрасте травмы долго лечатся, и переломы уже не срастаются так быстро, как в юности кудрявой. Я о ценах на лекарства не упоминаю — вообще запредельные.
Шума поднимать пока не будем, но при первом же удобном случае надо „волыну“ эту из кабины — вон.
А куда? В контейнер — не стоит, наверное. Там — чужой товар, опять же водка. Да и как его отомкнешь, контейнер этот? А найдут? Тогда вообще хана — полный шкаф водяры и автоматический ствол иностранного производства! Интересное сочетание…