Руслан Вавренюк
Подноготная секса
Однако один и тот же обряд может иметь неодинаковое значение на разных стадиях общественного развития и в разных социальных контекстах. Та же ритуальная дефлорация невесты может быть и средством помощи жениху, „спасения“ его от грозящей опасности, и сексуальной привилегией мужского братства, к которому принадлежит жених. Пережиток подобных явлений имеется в русских народных обычаях. Перед свадьбой все товарищи жениха посещают и целуют его невесту. Или другой древний славянский обычай: перед свадьбой „молодая“ остается в бане наедине с колдуном, который должен ее тщательно вымыть.
В XVII-XVIII веках ослабевает, а затем и вовсе отменяется ответственность мужчины за соблазнение девственницы (хотя в Средние века это довольно строго наказывалось).
Хотя официальная религиозная мораль всячески пеклась о сохранении девственности, русские народные обычаи были отнюдь не так строги (как мы уже могли убедиться на примере „скаканий“ и „яровухи“). Впрочем, народное отношение к девственности было неоднозначным. С одной стороны, ее высоко ценят. В русской свадебной обрядности был широко распространен обычай „посада“. Невеста должна сесть на особое — священное — место, но не смеет сделать этого, если она уже потеряла целомудрие. Интересно, что такое же требование сохранения девственности предъявлялось и к парню. Если в брачную ночь невеста оказывалась нецеломудренной, то ей надевали на шею хомут (в некоторых регионах — ее родителям или свахе). Символизируя женские гениталии, он как бы относил согрешившую к миру животных, не знающих культурных запретов. (Помните сказанное выше о сексуальных запретах как водоразделе между культурой и природой?)
Однако в Поморье, с другой стороны, по сведениям конца XIX — начала ХХ века, на добрачные половые связи молодежи родители и село смотрели сквозь пальцы. Случаи публичного оповещения о „нечестности молодухи“ на следующий день после свадьбы были редки. Более того, даже на Поморском и Зимнем берегах, находившихся под сильным влиянием старообрядчества, довольно часты были „сколотные“ (добрачные) дети, причем и они в редких случаях являлись препятствием к браку.
Как соотносятся тут региональные и исторические корни — вопрос особый, но то, что древние крестьянские обычаи стали в Новое время проблематичными: их начали отрицать, осуждать или стыдиться, — свидетельство не либерализации, а ужесточения половой морали, уверен Игорь Кон.
Табу на совокупления
Принятые у разных народов нормы сексуального поведения, включая его эротический код и технику, не могут быть поняты из самих себя или общих закономерностей репродуктивного поведения. Они всегда соотносятся со свойствами культуры и конкретного образа жизни. У всех народов мира существуют многочисленные хозяйственные и сезонные запреты, связанные с определенными фазами общественной жизни племени или индивидуального жизненного цикла. Таковы, например, охотничьи табу, запрещавшие половые сношения в период подготовки и проведения охоты, известные у многих народов Америки, Азии, Африки, Европы и Океании. Подобные же запреты существовали и в связи с другими видами общественной деятельности — скотоводством, земледелием, ремеслом, путешествиями, войной и т. п. На первый взгляд кажется, что все это — следствие осознания реального биологического факта: сексуальная активность ослабляет мужчину в ситуациях, требующих максимального напряжения физических или духовных сил, что вынуждает его к временному воздержанию. Однако вопрос, оказывается, куда сложнее.
Обратимся, например, к так называемым репродуктивным табу, регулирующим отношения полов и поведение женщин в период менструаций, беременности и после родов. Запреты эти, сочетающиеся с ограничениями социальной активности женщин, весьма распространены. По подсчетам супругов К. и Дж. Пейдж, 63 % обследованных ими обществ запрещают половые сношения в период беременности, 73 % — в период менструаций, 93 % — в послеродовой период. Поскольку такие запреты, иногда весьма длительные, адресованы мужчинам и мотивируются опасностью их сексуального „осквернения“, „загрязнения“, их обычно считают „антифеминистскими“. Но если вдуматься, эти табу, особенно послеродовые, охраняют здоровье женщины и ребенка. В „пещерных“ условиях первобытного общества кормление ребенка грудью продолжалось очень долго — до 3-х лет, а то и дольше. Новая беременность в это время социально нежелательна. Бушмены даже практикуют инфантицид, [инфант(а) (испанские: infante, infanta от латинских: infans (infantis) — дитя, ребенок, юный) — титул принцев и принцесс в Испании и Португалии, прим. авт.] убивая новорожденного, если предыдущий ребенок не начал ходить. Табуирование женщины, в каких бы терминах оно ни формулировалось, объективно служит средством регулирования рождаемости и сохранения потомства. Общество стремится с помощью запретов восполнить утраченные человеком сезонные биологические регуляторы (эструс и т. п.) сексуальной активности не по эротическим, а по репродуктивным мотивам. Что касается мотива „осквернения“, то запрет обращен к мужчинам, — лукавство, одним словом.
Как и в других случаях, культурно-символические, естественно-биологические и социально-экономические аспекты здесь тесно переплетаются. К примеру, мужчинам частенько запрещается не только иметь с менструирующей женщиной половую связь, но и есть приготовленную ею пищу и даже находиться с нею в одном помещении и т. п. Д. Д. Фрэзер объясняет религиозные запреты контактов с женщиной во время менструации, прежде всего, страхом первобытного человека перед всяким пролитием крови. Но имеется и „натуралистическое“ объяснение этих табу. Почему половой акт и вообще телесный контакт с менструирующей женщиной подрывает шансы мужчин на удачу в охоте? Как известно, самые строгие запреты такого рода существуют у племен, живущих преимущественно охотой и собирательством. А запах крови, оказывается, отпугивает травоядных животных, на которых чаще всего охотятся люди, и, наоборот, привлекает хищников. Кроме того, существует и мнение, что женские запахи, связанные с вагинальными выделениями, менструацией и молокоотделением, значительно устойчивее, чем запахи мужского тела. Так что, возможно, именно этим, а не разницей в физической силе, объясняется исключение женщин из охотничьей деятельности. Но все же некоторые исследователи не исключают и того, что менструальные обычаи, как и большинство репродуктивных табу, могли быть средствами женской самозащиты, позволяя женщинам в определенные периоды уклоняться от выполнения тех или иных обязанностей, например, приготовления пищи.
Онанизм
Поскольку сперма наделялась магическими свойствами, первобытное сознание весьма чувствительно было к ее возможной потере. Это мотивируется, с одной стороны, страхом утраты жизненной силы, а с другой — боязнью колдовства: если в семени содержится весь человек, то враг, овладевший им, может заколдовать мужчину. Этим объясняется распространенность табуирования мастурбации.
Особенно суровы запреты на сей счет в иудаизме. Общеизвестна библейская история об Онане, умерщвленном богом за то, что он изливал семя свое на землю. Хотя преступление Онана заключалось не в растрате семени, а в том, что он ослушался бога, не женившись на вдове своего брата, слово „онанизм“ стало синонимом самостимуляции. „В то время Иуда отошел от братьев своих, и поселился близ одного одолламитянина, которому имя Хира.
И увидел там Иуда дочь одного хананеянина, которому имя Шуя; и взял ее, и вошел к ней.
Она зачала, и родила сына; и он нарек ему имя: Ир.
И зачала опять, и родила сына; и нарекла ему имя: Онан.
И еще родила сына, и нарекла ему имя: Шела…
И взял Иуда жену Иру, первенцу своему; имя ей Фамарь.
Ир, первенец Иудин, был неугоден пред очами Господа, и умертвил его Господь.
И сказал Иуда Онану: „Войди к жене брата твоего, женись на ней, как деверь, и восстанови семя брату твоему“.
Онан знал, что семя будет не ему; и потому, когда входил к жене брата своего, изливал на землю, чтобы не дать семени брату своему.
Зло было пред очами господа то, чтo он делал; и он умертвил и его.
И сказал Иуда Фамари, невестке своей: „Живи вдовою в доме отца твоего, пока подрастет Шела, сын мой… Не умер бы и он, подобно братьям его“.
Фамарь пошла, и стала жить в доме отца своего“.
Как видим, Онан хоть и был „первым онанистом“, но к сути нынешнего онанизма этот библейский герой никакого отношения не имеет. О чем, разумеется, большинство из нас и не догадывается. Но миф этот настолько глубоко и крепко укоренился в нашем лексиконе и сознании, что, думаю, выполоть его не удастся и до скончания века.
На этом на истории строптивого Онана, ослушавшегося отца, и так несправедливо погибшего, можно было бы и поставить точку. Но она мне показалась незаконченной, хоть герой наш и приказал долго жить. Это конец серии, но никак не конец сериала. Действующие лица, окружавшие Онана, остались на сцене. И коллизии в их судьбе могут внести некоторую ясность в „онанову историю“, — она ведь осталась незавершенной: ожидающая вдова, подрастающий младший брат, своенравный свекор и отец. Продолжая читать это место в Библии, я оторваться не мог до конца главы. И, конечно же, поворотов событий и предположить не мог. А они занятны, и, на мой взгляд, могли бы быть яркой литературной иллюстрацией к нашей бесконечной пьесе „Сексуальная история человечества“.
По крайней мере, я не смог себя удержать, чтобы не продолжить знакомить вас с начатым сюжетом. Не законченное совокупление — да и только! Покажите мне „кобеля“, который от этого был бы на седьмом небе? То уже мистический секс. Тоже, правда, реальность, но это уже из другой оперы. Об этом речь еще впереди. А пока — секс реальный, изменяющий судьбы библейских персонажей. Моего терпеливого читателя прошу быть снисходительным, и громадную ниже приведенную цитату считать лирическим отступлением. В конце концов, автор имеет право на оное? Да и приведется ли вам когда-то дочитать христианское Священное писание до этого места! По крайней мере, у моих знакомых знания об Онане и его родственниках, не говоря уже — об окончании истории, связанной с человеком, чье имя стало нарицательным и одним из самых распространенных, мягко выражусь, оставляют желать лучшего. Ну что ж, „кто на что учился“: подобные бреши задраивать — мне не привыкать. На этот раз — с помощью христианской классики. На то она и пример для подражания: лучше не скажешь, и „ничего не попишешь“.