Андрей Птичкин
Иллюзия
„Странно, — подумал он, — что ему нужно здесь в столь ранний час?“
Господин, никого не трогая, пил кофе и читал газету. Он совсем не был похож на соседа Гриши, который, хотя и вставал рано, но в бар с утра мог пойти только за пивом или рюмкой водки. Казалось, он просидит здесь весь день и всю ночь, если включат свет, чтобы видеть типографские буквы. Если, конечно, его не потревожить…
— Гриша, миленький, послушай, — решилась Ольга. — У нас тобой все замечательно. Мне с тобой интересно. Мне с тобой спокойно и хорошо. Я не стала бы все это тебе рассказывать, вернее это и так ясно, — сбивчиво и торопливо объясняла Ольга. — У меня к тебе очень большое чувство, не знаю что это, я не хотела торопить события, но я вынуждена, — тут она несколько запуталась и остановилась, чтобы перевести дух.
Гриша внутренне собрался, как перед прыжком. Это предисловие предвещало что-то неприятное. Слишком красивое начало.
— Я постараюсь как можно короче. В общем, нам нужно некоторое время, может быть — месяц, не встречаться.
Прыжок не состоялся. Он затянулся и замер над пропастью. Казалось, еще несколько слов, и будет достаточно, чтобы никогда не добраться ни до того, ни до этого края. Даже господин напротив насторожился. Казалось, его глубоко затронули слова девушки, которые шли из самого сердца, но, скорее всего, он их не слышал в общем людском шуме. Прямо с неба над головой Гриши свисала петля из добротного материала и слегка покачивалась.
— Ты не удивляйся, пожалуйста, и ничего не спрашивай, так будет лучше нам обоим. Это не навсегда, только на какое-то время. Я никуда от тебя не денусь, а ты лучше разберешься в своих чувствах ко мне. Все у нас будет хорошо.
Веселый шут, чудом держащийся за конец петли, все старался накинуть ее на мою голову. Я не мог понять, почему это у него не получается. Я не задавал вопросов, пока я только слушал, находясь практически в шоке. Это было все, но больше всего выделялся вопрос — почему? Рядом с ним кружился еще: зачем? Но он был не так заметен по сравнению с всепоглощающим „почему?“. Много позже, уже успокоившийся и чувствами сроднившийся с землей и травой, я все равно не мог понять, почему нам надо было расставаться. Это самоистязание и самоуничтожение не могли принять ни мой разум, ни, тем более, мое сердце. Сердце вообще скомкалось в груди и билось в неритмическом узоре.
Если бы она сказала, что не любит, или любит, но у нее есть причины… Да, сейчас она говорила именно о причинах, вернее о том, что они присутствуют, но сказать о них она не может. А может, причина — это обобщенный образ неприятия чего-нибудь во мне? Куда же она, эта причина тогда денется потом? Может, вырастет или уменьшится, или трансформируется в другую, менее значимую. Шут, тем временем, пользуясь тем, что я увлекся, набросил свою петлю прямехонько мне на шею. Особенно убило меня: „Все будет хорошо“. Уж лучше, чем сейчас, не будет никогда. Я знал, что ничего не поправить, если она так решила. Возможно, завтра она пожалеет о нем, захочет меня увидеть или услышать, но, выждав, все равно решение займет свое место. Приговор будет исполнен рано или поздно.
Я знал, что дело совсем не во мне. Только в ком или чем? Этот вопрос перекликался с вопросом, состоящим из одних заглавных букв, и практически повторял его. Петля затягивалась. Вряд ли слабенький хозяин шута смог затянуть толстую веревку на моей шее, но что он будет долго мучить меня — это факт! Время, как искусный лекарь, будет и есть всегда со мной, но время в каком-то другом измерении. Оно постоянно отдаляет и отдаляет в сознание восприятие этой родившейся однажды боли. Но случается, что она напоминает о себе снова и снова, и время не лечит в такие моменты, скорее даже — наоборот.
— Мне нужно идти, — заканчивала Ольга, и к концу нашего разговора, по-моему, мы стали только друзьями.
Большую часть ее объяснений я не понял и спустя некоторое время. Я пытался вставлять вопросы даже во время ее монолога. Я противоречил, она соглашалась со мной, выражая в процентах чувство моей правоты, но ее решение было ростком в ее сердце, и оно росло и развивалось независимо от моей и даже ее воли. Я не знал, что же мне делать и куда сейчас направиться — на работу или домой.
Чувство ответственности, было, взяло верх, но тут случилось невообразимое и непредсказуемое. Не было только пушечных выстрелов.
* * *
Пока они сидели в кафе, уже решалась их судьба! Сразу несколько сообщений поступило к „страшному дядьке“. Первое — что в город из центра выехала „высокая особа“, причем лично „дядька“ его не знал. Второе и все последующие сообщали об одном и том же. Сразу несколько агентов, включая и того, что сидел в кафе, сообщали о встрече Ольги и Григория. Дядька был недоволен. „Может, забрать сразу обоих? Но тогда Ольге не выкрутиться. Если одного Григория, тогда ему крышка“. — Несмотря на свою жестокость, ему было все-таки совсем по-человечески жаль его убивать. „Предупреждал же я Ольгу! В общем-то, она сделала свой выбор“. — Но, несмотря на доводы, что-то в душе мучило, и решение не принималось.
Гонец ждал у дверей. Присутствующие в данный момент в этом мрачном склепе агенты переглядывались. Как охотничьи собаки, готовые рвануться за добычей, как только их спустят с поводка. Но хозяин все медлил. Дядька закурил вторую сигару. „А что, если Григорий погибнет случайно, например, в перестрелке? В принципе, потом можно свалить все на милицию“. — Они делали так, и не раз, переодевшись в милицейскую униформу. Он что-то пошептал на ушко ждавшему в дверях агенту. Агент кивнул головой и бросился исполнять.
…Они поравнялись с дверьми, когда несколько выстрелов разбили витринное окно. Зазвенели падающие стекла. Григорий заметил, как большой осколок попал прямо в того господина, который сидел возле них и читал газету. Народ в панике бросился к выходу, хотя выход был уже везде. Григорий не успел сказать Ольге ни одного слова. Последнее, что он помнил — как они побежали быстрее и ее рука, выскользнув из его, исчезла вместе с хозяйкой белоснежной ладони. Ее почти мгновенное исчезновение было очень странным, но в тот момент Григорию некогда было рассуждать. Видимо, пока он толкался в дверях и наблюдал, как придавило стеклом того господина, она и потерялась из виду.
…Я бежал в толпе и понемногу стал замечать, что толпа рассеивается, но остаются убегающие и преследователи. И когда последние убегающие исчезли в подворотнях, я понял, что гонятся именно за мной. Не знаю, что придавало мне столько сил, но бежал я быстро. Когда я бежал по проезжей части, то даже обогнал автобус. Преследующие меня не стреляли, но это не значило, что я им нужен был живой. На повороте несколько раз я обернулся и понял, что за мной гонится милиция. Особенно вырывался вперед черный милиционер с рыжими усами. Иногда мне казалось, что они даже не бегут, а летят или прыгают, как кузнечики. Теперь я бежал по узкой улице. Не знаю, зачем я выбежал на нее. И тут вдруг, далеко впереди я услышал вой сирены. Это была милицейская машина. „Мне хана! Было ошибкой бежать по такой прямой улице, где некуда свернуть“. — От безысходности я несколько снизил скорость и бежал теперь гораздо медленнее. Милиционер с рыжими усами буквально дышал мне в спину и даже пытался достать меня дубинкой, когда милицейская машина вдруг резко затормозила чуть сзади от направления моего движения, и мои преследователи бросились врассыпную.
Рыжему деваться было некуда, и мы дальше побежали вдвоем. Несколько раз я оборачивался, чтобы прояснить обстановку, но оттуда больше никто не появлялся. С рыжим мы добежали до вокзала. Я никогда не бегал так далеко. В моей груди клокотал воздух, кислорода не осталось. Он не успевал насыщать мои легкие. В глазах стоял туман, и направление своего движения приходилось определять почти наугад. У рыжего, похоже, были те же проблемы, но расстаться со мной он никак не хотел. Еще я успел подумать, что я бы, в другой раз, сдался, но сейчас мне было непонятно, что я натворил. Чувство невиновности придавало сил моему негодованию против насилия, поэтому я не сдавался.
Еще неизвестно, зачем я взял с собой свой дневник. Утром перед уходом я хотел черкануть пару слов после Ольгиного звонка, но
Когда очереди с насыпи умолкли, я вскочил. По крайней мере, мне так показалось, и побежал дальше. Я никак не мог сообразить, с какой стороны у нас находится железнодорожный вокзал. Рельсы здесь сходились и расходились в разные стороны, а сосредоточить свой взгляд вдаль не было никакой возможности. Собственно говоря, у меня не было плана спасения. Если бы не „рыжий“, я попытался бы проникнуть в свой гараж и уехать на машине, но кто знает, нет ли теперь и там засады, и куда ехать на ней?