Александр Яковлев
Охота на зайца
А что же все-таки случилось? В милиции ничего не сказали — или сами не знают, или не хотят говорить. Глазки жмурят, темнят и — ни слова по существу. Только и выяснил, что в числе подозреваемых он у „следака“ не числится. И на том спасибо.
Неужели из-за этой проклятой кассеты закрутилось уже? Когда она исчезла? Неделю назад, в понедельник, в прокат Маринка ее сунула… Господи, вот дура-то!
Но если из-за кассеты — тогда почему Василия Ивановича, а не его пришили? Сложный вопрос. Кассета, кассета… Кто? Кто мог знать о кассете и о материалах Бонча?
Марина… Неужели она? Чушь… Не тот типаж. Тоже мне — Мата Хари местечковая! Не тянет она фактурой на такие дела. Мордашка, попка — это все есть, а с головой не очень дружит. Когда он ее выпустил из дамской комнаты — с ней вообще такая истерика была… Нет, Маринка не тянет.
Что же теперь делать-то? Ничего не ясно, не понятно… В Москву, в столицу лететь надо, к папуле милому за разъяснениями!
О том, что потеряна копия кассеты, он уже доложил отцу. Еще
Да, надо к папику в Москву лететь. У него оперативных возможностей побольше — пусть разбирается. Вечером — на самолет и в столицу. А пока надо срочно душ принять, пожрать по-человечески, и — граммульку на душу принять, организм поправить. Обязательно!
В Москву, однако, Валерию Станиславовичу ехать не пришлось — дома его уже поджидал Мальков-старший, папуля.
Не успел Валера войти в дверь своей скромной четырехкомнатной квартирки, как увидел в прихожей расположившегося в кресле с журналом отцовского водителя-порученца Шурика, являвшегося одновременно, так сказать, по совместительству, и секретарем, и телохранителем.
Шурику, майору Александру Ивановичу Омельченко, было немногим за сорок. Ростом под два метра, он был худощав и слегка сутулился, но за этой сутулостью скрывались великолепные данные бойца. В молодости Омельченко серьезно играл в волейбол за столичное „Динамо“ и даже звание мастера спорта получил. Кроме того, Шурик заочно окончил юрфак МГУ, великолепно стрелял, владел рукопашным боем, водил практически любые автомобили. „А также поезда и самолеты“, — как иногда беззлобно подшучивал над порученцем Мальков-старший.
Омельченко пользовался абсолютным доверием Станислава Георгиевича и состоял при особе батюшки уже где-то лет пятнадцать.
Валера, увидев в прихожей долговязого Омельченко, удивился, но виду не подал, поздоровался, снял куртку, ботинки, одел домашние шлепанцы и прошел в гостиную. Отец в спортивном „адидасовском“ костюме расположился за полированным обеденным столом, который он по-хозяйски превратил в рабочий.
На столе стояли включенный ноутбук „Тошиба“, портативный аппарат связи со встроенным скремблером, валялись блокноты, карандаши, пара каких-то книг… Большой бокал кофе. В пепельнице дымилась некогда копеечная, а на сегодняшний день трехдолларовая „Гавана“. „Старый пижон, уж лучше бы трубку курил для солидности!“ — подумал Валера, но вслух ничего не сказал.
Скользнув по сыну взглядом и не ответив на приветствие, словно они и не расставались, Станислав Георгиевич потянулся в кресле и приказал Малькову-младшему:
— Попроси Александра Ивановича, пусть сообразит что-нибудь насчет обеда. Умираю с голоду. Да и тебе неплохо после тюремной баланды поесть как следует. За обедом все и расскажешь. И душ прими — воняет от вас, любезный, как будто в камере вы у параши ночевали.
— Прямо уж — „у параши“. На нормальной шконке ночь кантовался.
— Ну, тогда и не знаю… Что, у них там душа нет? Безобразие. Требовать надо было — есть у них душ, есть. Нельзя же так опускаться, Валерка, честное слово…
Обедали втроем на кухне. На обед была уха из свежей семужки, которую порученец Шура приготовил, как он выразился, „на скорую руку“. Еще на столе присутствовали соленые рыжики со сметаной и отварная картошка с укропчиком. Скромный холостяцкий обед.
Валера с отцом выпили по стопке коньяку, Шура воздержался — за рулем.
— Да ладно, „за рулем“, — подколол порученца Валерий. — Тебе, Александр Иваныч, рюмка коньяку, что слону дробина. А гаишники наши питерские перед твоим джипом — хоть ты литр выпей — во фрунт стоять будут.
Станислав Георгиевич молча ел семужью уху. Уху он любил есть с укропом и круглым питерским черным хлебом с маслом, посыпанным крупной солью и черным перцем.
— Не в этом дело, — на удивление высоким, совершенно не соответствующим его росту голосом ответил Валерию порученец и
— Почему это нагрузка? — обиделся Валера. — Алкоголь в умеренных дозах, наоборот, способствует и повышает…
— Кому как…
— Отец, ну прикажи ему. Неудобно как-то.
— Ладно. Хватит уже. Ему неудобно… Я из столицы примчался, как угорелый. На машине пришлось гнать, чтобы лишний раз в аэропорту не светиться. И Александр Иванович всю ночь баранку крутил не для того, чтобы твой треп слушать. Давай по делу, рассказывай все с самого начала.
Тут генерал немного лукавил — в Питере он был уже почти неделю — со вторника, но посвящать сына в свои дела не хотел.
Станислав Георгиевич тщательно вытер губы салфеткой, аккуратно стряхнул хлебные крошки со стола в ладонь.
— Давай, давай, выкладывай — от Александра Ивановича у меня секретов нет. А у тебя, обормота, скоро вообще никаких секретов ни от кого не будет — или пропьешь, или потеряешь. Скоро чернорабочим, подсобником на стройке будешь пахать. Бо-о-льшую лопату в
— Сейчас уже нет никаких СМУ, — попытался смягчить отцовский гнев Валера.
— Молчать! — рявкнул генерал. — Проср… такое дело! Мою программу под удар поставил. Все тебе дал — работай. А ты? Ну, вываливай — зачем копию снимал, для какой цели? С Васькой снюхался? Давай, выкладывай. Все — о кассете, о делах ваших с Васькой Бончем, царствие ему небесное, земля ему пухом… — Станислав Георгиевич истово перекрестился.
— Ты же всю жизнь в партии, атеистом был, — удивился Валерий.
— Не твое щенячье дело! Он меня еще учить будет! —
— Ну, если тебе от этого легче — считай, что и на меня костлявая уже наезжала, — слегка обиделся на отца Валера. — Честно, ума не приложу: почему меня не тронули? Ведь генеральным же директором „Брони“ не Бонч был, а я.
— Слушай, хватит, а? Ну, в самом деле, зачем ты так… — поморщился Станислав Георгиевич. Ему вдруг стало стыдно за этого дурака, собственного сына. — Как пацан, ей-богу, — он вздохнул и налил себе еще стопку. — Тронули — не тронули, генеральным — не генеральным, давай о деле. Вопрос первый и самый главный: где сейчас может быть кассета? И второй: сколько ты всего копий с оригинала снял? Зачем, не спрашиваю… Пока не спрашиваю.
Валерий тяжко вздохнул, закурил, посмотрел в окно и ничего не ответил. Над столом повисла напряженная тишина.
— Я задал вопрос, Валерка… Где копия кассеты?
— Не знаю.
— Это не ответ…
— Я же говорил тебе — думал — в прокате, но там ее нет. Украл кто-то, или еще где… — выдохнул почти без голоса Мальков-младший, и внезапно, то ли от пережитого за последние двое суток, то ли от систематического пьянства, лицо его побледнело и покрылось крупными каплями пота. Он вдруг почувствовал, что сердце заработало как-то неровно, неритмично… В груди что-то сжалось до боли.
— Я знаю, — тихо, но очень серьезно сказал Станислав Георгиевич. — Ты ее просто-напросто потерял по пьянке. Засранец! Допился, паразит. В общем, я примерно так и предполагал. Ну, спасибо, сын. Порадовал ты меня, вот уж порадовал. Сколько копий сделал?
— Одну…
— Только не ври мне… Точно — одну? Или…
— Клянусь! Одна кассета. Сам не знаю, зачем перекатал. Так, на всякий случай. Я туда вначале твой ролик переписал, а потом…
— Еще что-нибудь? Порнуху…
— Ага… Документы из бончевского сейфа.
— Какие документы? — откинулся на стуле генерал. — Ну-ка,
— Я же тебе еще тогда, во вторник сказал. По телефону…
— Да мало ли что ты там наболтал с пьяных глаз! А на кой тебе Васькины бумаги-то понадобились? Что на них?
— Очень много всего…
— По вашей лавочке?
— Да нет — мощная „компра“, — Валера принялся скатывать на салфетке из мякиша хлебный шарик.