МеЛ
История, где нет места пиратам
И с чердака, где все прекрасно видела Кэт со своим приятелем, тоже кинулись к Теду только тогда, когда уже возле него был врач.
Никто не хотел вмешиваться. Все были будто загипнотизированы таинственной встречей в салоне „пежо“ и не двигались.
Электромобиль замер возле парадного входа.
— Обопрись на меня, Тед. Сейчас… сейчас.
— Нет, Генри. Я не пойду. Иди, принеси мне что-нибудь… лекарство какое-нибудь. Иди.
Крафт, выйдя из электромобиля, только вздохнул. Потом повернулся и, торопливо пробежав все ступени лестницы, скрылся за высокими дверями.
Из них выскочила Кэт и ее друг. Тед только посмотрел в их сторону, повернулся и, осторожно ступая, будто превозмогая боль, пошел к „пежо“. На ходу он (пропуская мимо ушей слова и просьбы Кэт), отдавал свои приказы.
— Джек, распорядись, пусть выйдут, приберут там, на аллее. А ты позвони моему адвокату, пусть срочно едет сюда. Кэт… это срочно!
— Да? Но, надеюсь, раз до рвоты выяснили отношения, то теперь ты удовлетворен? — И добавила уже строже, „как мама“, — Тебе нужно подумать о себе. Ты понимаешь, о чем я? О твоем здоровье, Тед. Тебе нужно в постель.
— Пока не с кем. Иди, иди, детка. Не до тебя. Впрочем… ну-ка, дай жвачку, а то как-то неудобно.
* * *
Энергично жуя, Лоренс направился к машине. Не присаживаясь в салон, он развернулся и прямым попаданием выплюнул жвачку в урну. Потом, держась за левый бок, сел в салон. На заднее сиденье.
Глория тревожно посмотрела в его лицо. Но, только заметив, как дрогнули его губы (он снова улыбался), тут же отвернулась и сидела молча.
Молчал и он. Только вздыхал и продолжал улыбаться.
Крафт принес лекарство. Тед покорно его выпил. Мэри держала в руках шприц.
— Иди, потом!
Он снова отказался идти в дом. Зато, наконец, отпустил Крафта домой. Тот тут же и уехал, напомнив на прощание, чтобы Тед заехал в клинику завтра же.
И снова в салоне воцарилась тишина.
Наконец, Глория, тихо прочистив горло, сказала: „Вообще-то я осталась, чтобы поблагодарить тебя. За то, что ты съездил за мной на шоссе“.
Чтобы это не выглядело уступкой, Лори еще раз прочистила горло и сказала о том, что было не менее важным: „Я должна быть на работе сейчас“.
Тед сразу вспомнил про Майлза. Вспомнил, что тот звонил ему накануне. Улыбка исчезла с его лица.
Джон Майлз поделился с ним информацией: одна из его сотрудниц очень интересуется периодом его жизни четырехлетней давности. И еще сказал, что ему лично звонили из ФБР, интересовались, кто принял на работу некую Глорию Саммер и когда.
— С Майлзом у тебя проблем не будет. Раз ты действительно… Глория. И что, действительно Саммер?
— Да.
Тед снова нервно раздвинул губы в улыбке.
— А как же… Я сам читал о том, что Глория Саммер была найдена убитой… Я что-то не дочитал?
И тут до него дошел еще более жуткий ракурс этой трагедии. Он слизал горькое лекарство с губ и спросил: „Так Сергей решил избавиться от тебя — своей любовницы… руками твоего отца?“
Глория ответила спокойно (она уже все это пережила много лет назад): „Да“.
Губы Лоренса перестали дергаться. Он нахмурился, сосредоточился на чем-то своем, все еще его беспокоившем.
— Ну да, конечно. Ты… такая несговорчивая. Представляю, как вы спорили с этим чванливым хамом. Братцем вашим. А Вера, она… она, значит, тоже спорила?“
— Она его терпеть не могла. Ей здесь вообще не нравилось. Это отцу надо было зацепиться в Америке. Но долго она не спорила. Не умела. Под давлением как-то стихала и принимала… будь, что будет.
Тед задумался. Картина была иной, чем та, которой он жил раньше.
— Значит, из России привозят свеженькую, но похожую. И он меняет тебя — буйную, на эту сговорчивую… Разумно.
Глории был неприятен его тон. Но она уже поумнела. И не прикрывалась, вспыхивая, гордостью. Смотрела прямо ему в лицо. И фактам, и ему — пока ни разу не солгавшему и не кинувшему ее.
„Мальчик из России, — думала Лори, — его присутствие здесь, пусть пока одно, но прямое тому подтверждение. Да, он использовал его. А она ухватилась за чек в пятьдесят тысяч долларов, считая, что раз перевод был сделан через три дня после гибели Майлич, отправлен в Екатеринбург и был определен не организации, а частному лицу, то это факт: Лоренс оплатил гибель ее отца. Но оказалось все не так. Лоренс просто подарил деньги директору консерватории (для простоты оформления) за успехи в обучении юного пианиста, показавшегося и ему талантливым. Он заплатил за участие русского в международном конкурсе; он принимает его как гостя, делая ему рекламу, оказывая покровительство. А за что он платит? Ведь мальчик всего лишь сказал правду, в которую верил сам: „Это Вера. Я ее знаю“.
Ей, может, как и Лоренсу, нужно тысячи раз ошибиться, прежде чем все встанет на свои места. И прошлое встанет на свое место, не загораживая собой будущее.
Да, она терпеть не могла Веру. Ее присутствие ее тяготило. Она стыдилась ее здесь, рядом с собой. Пока она не знала ее, ей собственные трудности казались вполне переживаемыми. Жилось трудно, но весело! Но вдруг она узнала, что существует вторая, такая же в точности девушка… ее сестра. Вера, приехав к матери, рассказывала о своей жизни, об отце и бабушке, с восторгом. Ей все там было „здорово“. Да бог с ними, с просторами России! Здесь Глории тоже было, где разгуляться. Но она вдруг узнала, что о сестре заботится отец. Мать (которую Лори по-своему любила) требовала от нее продолжить ее театральную деятельность. Мечту ей пришлось оставить — обломалась она в своих затеях, обозвав дочь „деревенщиной“ (ее-то, выросшую в Пасадене и Нью-Йорке). А Вера — та и пела, и музицировала. Вера была талантливой. А Глорию называли в родных местах „рогатенькой“. Узнала она (и сильно страдала после) о том, что мать и отец были рядом с малюткой Верой. Пусть недолго. Какое-то время. Но мать кормила ее грудью, а потом родная бабушка пекла пирожки; согревала теплом русской печи, жила, глядя на нее, надеясь и радуясь. Кого радовала она? Лори лишь веселила, да потешала своей несуразностью отпрысков нью-йоркского бомонда, когда из нее пытались сделать…артистку! Дальше больше. Она приревновала к ней своего любовника. Сергей — такой красивый, элегантный, такой утонченный и изысканный… зануда… и тот предпочел Веру! Лори узнала, что ее правом жить в Америке тоже хотят завладеть. Для чего? Кто?! Кому понадобилась жизнь подрабатывающей на трех работах студентки археологического колледжа? Оказалось — убийце-папаше. Вот для Веры и понадобилась. Вернее, для ее устройства здесь. Все перевернулось с появлением Веры. Должно было быть иначе, они должны были стать чуть ли не одним целым, а вышло наоборот. Очень даже наоборот.
Вера чувствовала себя неловко: языка толком не знала; людей, вдруг влюбившихся в нее — к сердцу не приняла. Глории казалось (и возможно не напрасно), что Вера тяготилась тем, что как бы идет по ее дороге. Что она чувствовала себя обязанной Лори этим. По крайней мере, здесь, в Америке.
Так за что же она не любила Веру? За это? Но она не страдала завистью, пока не появилась эта, другая, но как две капли воды похожая на нее. Но виновата ли была в ее „пунктике“ Вера?
Только вот тут, рядом с Лоренсом, Глория задумалась. А то ведь она забыла о сестре, будто и не было этой русской девушки в ее жизни. Заставила себя забыть. „…Девчонку с детства любили по-русски, жалея. Вот и выросла… покладистой сиротой. Да, у нее мягче взгляд был — так она ж в просторы свои деревенские смотрелась! Ей краше цветастенького платья — подарка не было! А потом вдруг завалили этими тряпками, и заперли в клетку золоченую с джакузи! Миллионами одарили…“
За что она не любила сестру? За схожесть лица и несхожесть судеб? Но ведь она сама судьбу себе выбирала. Тогда за что?
Глория скорее по привычке гордо вскинула голову, отвернулась и… чуть не заплакала опять. Но тут же, заправив чуть растрепавшиеся волосы дрожащими пальцами, снова посмотрела на Теда. Прямо — мол, мне скрывать нечего. Теперь — нечего!