МеЛ

Ты не будешь президентом, папа

— …вот скажи мне. Ну хоть сейчас, скажи. Зачем ты поджигал угол каждого письма, зачем? Там, где пишутся последние „прощай“ и „люблю“. Ты поджигал… На спичке. Да? Ну что ж тогда совсем письмо не сжигал? Почему, как издеваясь, только эти последние слова — „люблю“ и „прощай“ сжигал? Может быть „жду“, „надеюсь“…

Тэд молчал. На лице его мелькала какая-то затаенная улыбка. Он продолжал смотреть в лобовое стекло и не поворачивал лица к девушке.

Помолчав, он тихо произнес: „Там было имя“.

Анела хлопнула себя по коленям и показала на него пальцем.

— Я так и подумала! Ты сжигал их имена! Оставляя эти „милый“, „единственный“, „нежный Тэдди“… Боже! Если бы там было хотя бы одно мое письмо…

Она сжала кулаки и покачала ими над своими коленями.

— …я бы вымарала как раз эти „мой милый“, „мой единственный“, „любимый мой Тэд“! Чтоб никто, никогда не догадался, что это нежное письмо написано для тебя!

Лоренс нервно рассмеялся. Откинулся на спинку. Глядел в никуда. Через стекло на ночь.

Анела не стала пережидать его смех.

— Наступило воскресенье. День, когда я любуюсь тобой, лежащим в постели с очередной твоей „безымянной“. Ты их даже к себе в спальню не водил. Принимал всегда на нижних этажах, в комнатах обслуги. Или вообще на диванах в гостиной.

Тэд вспомнил свою последнюю шутку. Шутку только вот-вот прошедшего вечера. Вспомнил, как открыто шла Анела к окну его дома. Вспомнил реакцию ее на приколотый им к постели плакат. Хмыкнув, он усмехнулся и смех сам закончился. Стих, без эмоционального всплеска. А то уж он подумал, сейчас уж точно не выдержит и грохнет ее из фрэнковского пистолета.

— А тогда… тогда в „Митчелл Холле“… В родном доме твоей последней пассии… Что за бредовый тарарам у вас был? Я не нашла тебя в тот день. Позвонила Мэрфи. Подругой его маме представилась. Сказала, что учились вместе. А она мне: „Так ведь ваши все в „Митчелл Холле“. Я к полуночи подъехала. Веночек мой, уже увядший на спинке стула висел… рядом с тобой.

Анела прерывисто вздохнула и произнесла быстро на одном дыхании: „И я решила все кончить. Сама от безумия своего устала. Вернулась в дом твоего отца. Зашла в спальню и выпила несколько таблеток“.

Выпалив все, она помолчала. Вот, как в ту ночь, задумалась.

— И вдруг мне мысль пришла. А что если сказать тебе, что я тебя люблю. Ты же думал, ненавижу. А вот скажу: „люблю“. Может, думаю, будет мучиться. Позвонила на квартиру. Нет тебя. Думаю, где же еще ты можешь быть? Мэрфи звонить уже поздно. И тут мне повезло. Суета какая-то за дверью. Слышу, начальник безопасности в доме твоего отца приказы отдает, охрану усиленную на виллу снаряжает. Я вышла на лестничную площадку, уже как сомнамбула. Но вот телефон, который он охранникам дал, все-таки запомнила. Доползла до кровати. Уже ничего не соображая, с четвертого раза удалось точно номер набрать. Голос твой услышала… Потом остальные таблетки, не запивая, жевала. Жую, а сама номерок, уже как с того света, набираю. Ну думаю, скажу, теперь точно скажу! Пусть мучается, что любовь мою… не понял… Какая я глупая, правда? Как ты мне такого про мои „иллюзии“-то наговорил… Я тут и упала.

Анела замолчала. Смотрела под ноги. Лоренс на нее. Вспоминал, как пришлось в ту ночь быстро соображать, куда ее девать в таком… „влюбленном состоянии“…

Вздохнул. Опять стал смотреть на волю.

— Ты даже в больницу не приходил. Охранник ежедневно бывал у меня и молчал. Сначала. Он потом стал разговаривать со мной. Даже цветы принес… Потом Мэрфи приехал. „Одевайся, к тебе дружок приехал“. Дружок! Это он — твой „Дружок“! А Рикардо… Сколько обо мне, как о растерявшей гордость итальянке, кинувшейся за богатым американцем, сплетен и пересудов было… А он приехал. Все уговаривал бросить всю эту роскошь и пьяный разгул, ехать с ним, куда захочу…

Она усмехнулась с грустью.

— А ты его репортерами запугать хотел! Он из Рима позвонил мне и сказал, что ты — мешок, набитый деньгами и дерьмом. А я — ненормальная от слепоты и глухоты своей…

Она видела, чувствовала, что он хочет уйти. „Почему он остается? Почему не бежит?“ Надежда теплилась в ней. Она надеялась на лучшее в нем.

Но может и не худшее в нем говорило ему, что он бессилен что-либо изменить в создавшейся ситуации. Это бессилие развивало в нем мощную, гибельную волну протеста, которая бушевала там, за его спокойствием, видимым ею, но в любую секунду могло взорваться и утопить их. Обоих.

— Ты приехал ко мне. Ну хоть бы слово сказал. А-то нос разбил. Побоялся, что тебя за моими дверями кто-то увидит… Папе карьеру испортишь… Но вот опять же дикость! До смешного! Ты мне нос мой вытирал. А я — безумная, нюхала одеколон, которым был надушен твой платок… И руки твои… По телу мурашки бегали, как озноб… Господи… я сама устала от своей безумной любви…

Она опять заплакала, закрыв лицо руками. Тэд потянулся к бару, достал бутылку минеральной и ткнул ее горлышком в руку Анелы. Она посмотрела на него. Потом взяла стакан из бара и сделала глоток. Отстранила стакан, но так и держала его двумя руками, у коленей. Смотрела на тишь за стеклом.

— Ну что теперь? Как ты поступал с такими, которые несмотря на твою ненависть, продолжали тебя преследовать своей любовью?

Анела посмотрела на Тэда, сильно щурясь распухшими глазами.

Тот смотрел вперед и видел перед собой качающийся легкий мостик…

— Таких ненормальных не было.

Он произнес это тихо. Как будто только для себя.

Повернул к ней лицо.

Лицо Анелы менялось на глазах. Как на ускоренной любительской пленке: недопонимание… понимание… ушла печаль… удивление… озарение… ненависть… презрение.

Она поставила стакан. Достала белоснежный платок из сумочки, его платок, еще пахнущий его любимым одеколоном. Развернула монограммой во внутрь и громко, трубно высморкалась.

И кинула платок под его ноги. Тут же развернулась и вышла из машины.

Почему-то пошла не в сторону дороги, а к мосту.

Тэд смотрел на нее. Молчал… Открыл перчаточный ящик, вышел, прицелился и выстрелил…

Она не оглянулась. А лишь повернулась к краю мостика и сделала шаг. Навалившись на низкий парапет, подалась вперед и, как кукла, мелькая длинными ногами, упала в серую гладь не слитого на зиму озера…

Тэд откинул пистолет в сторону. Обошел машину. Сел за руль. Поехал…

Спидометр холодно отсчитывал последнее, что осталось у него в запасе: 180, 200, 210…

„Ну вот и поворот… Отца жаль… Он так хотел быть президентом… Все“.

Февраль, 1997 год, Пермь.