Владимир Круковер

Извращение желаний

На груди Адмирала Нельсона нет портретов вождей-вампиров. На груди Адмирала Нельсона изображен гордый фрегат под всеми парусами. Изломанная ключица внесла в поведение фрегата свои коррективы, переломив его поперек борта. Теперь гордый парусник имеет вид жалкий. Легкая волна скользнет выше ватерлинии и пойдет фрегат ко дну со всей командой бывших флибустьеров. Нельсон мечтает о зоне больше всех. Ему на воле неуютно и трудно жить. 30 рублей пенсии по инвалидности не хватает даже на пиво. Воровать не может из-за искалеченного тела. Он совершил страшный поступок, караемый по статье 206 часть 2 — злостное хулиганство, которое выражалось в том, что он пописал на бочку с пивом. Если бы он сделал это вечером, никто бы не имел к нему претензий. Но он, наглец, совершил этот акт вандализма среди белого дня на глазах у всей пивной очереди.

На цыплячьей грудке Слепого нарисована Мадонна. Трудно определить, к какому виду Мадонн относится эта, изображенная синими штрихами наколки, длинноволосая девушка с пухлыми губами. Ясно только, что выкалывал ее истинный художник. Под портретом трогательная и чистая надпись: «Мечта». Тюремный живописец создал собственную Мадонну и назвал ее соответственно. Жаль только, что Юра по причине слепоты никогда не увидит эту «Мечту». Юра тоже чувствует себя в заключении неплохо. Кормят, работать не заставляют, постель меняют каждые десять дней — чем не жизнь? Юра заходил к родственникам попросить немного денег, а выходя, надел по ошибке не свои стоптанные башмаки, а новенькие — хозяина. Статья 144, кража личного имущества граждан.

На груди Верта ничего не нарисовано. Верт не имеет на чистом теле ни одной наколки. Профессиональный аферист не должен вызывать у будущих жертв подозрительных ассоциаций. Верт до сих пор хохочет, когда вспоминает, как отбуксировал стоящий на приколе у берега теплоход, давно превращенный в гостиницу для иностранных туристов, в открытое море. Команда грузового буксира ничего не подозревала, она искренне считала, что щедро плативший гражданин в элегантном костюме является представителем гостиничного руководства, а теплоход просто перебазируется на другую стоянку. В заливе, в месте впадения мутной Преголи в Балтийское море, теплоход был остановлен, а Верт с сотоварищами поднялся на борт и предложил туристам выкладывать денежки и ценные побрякушки, иначе гостиница будет пущена на дно вместе с пассажирами. Задержали Верта случайно, никто из его помощников задержан не был, он просто поленился вовремя скрыться из Калининграда и кутил нахально у любовницы, которая его и сдала уголовке. Срок Верта не пугал, так как он имел уже опыт побегов и ждал только перевода в лагерь.

Что было наколото на груди профессора, мы уже знаем. Знаем также, что профессор сильно удручен, разочарован в лучших своих чувствах, начал сомневаться в справедливости, но в конечном итоге винит все же себя за уступчивость притязаниям следователя. Утешает профессора в основном Верт. Сладкой змеей напевает он ему кощунственные мысли о порочности всей системы судопроизводства, и даже — самого строя. Профессор не знает еще, что Верт подыскивает напарника для побега и что мощное тело Бармалея весьма подходит для устранения физических препятствий, могущих побегу помешать.

А время идет себе, идет, по Гринвичу и по существу, и если раньше оно двигалась стрелками кремлевских курантов, партийными съездами, освободительной войной в Афганистане, то теперь идет везде по-разному, но в общем-то — одинаково: неутомимо, ритмично и губительно для простого россиянина. Как и для одного из российских представителей, профессора Брикмана. И, наконец, этап сформирован, кто-то прыгает от радости, узнав, что этап идет на Север, на дальняк — по тюремному, кто-то, наоборот, расстроен, так как хотел остаться в мягком климате Прибалтики, но все равно возбуждены, собирают свои тюремные котомки, сделанные из старых рубах, штанов или еще какого подручного материала, и ждут заветной команды.

* * *

Профессор, единственный в камере, не радовался переменам. Неизвестное со зловещими именами «этап» и «зона» таило новые каверзы. А в коварстве зэковской жизни профессор убеждался ежедневно: большинство его естественных с точки зрения гражданина поступков вызывало скверные последствия. Казалось бы, что тут такого в том, что законопослушный подследственный вежливо стучит в дверь камеры и сообщает открывшему кормушку (дверцу в железной двери) надзирателю, что в камере появились клопы, которые, как известно, являются переносчиками сыпного тифа, а кроме того, нарушают санитарию исправительного учреждения и создают определенные неудобства физическому состоянию жильцов камеры. Но все эти, такие логичные по мнению Дормидона Исааковича действия, вызвали у надзирателя реакцию совершенно неадекватную. Вместо того, чтоб принять заявление гражданина Брикмана к сведению и уведомить о беспорядке руководство, надзиратель в весьма нелестных выражениях отозвался о матери Дормидона Исааковича (женщине, кстати сказать, весьма почтенной, а ныне покойной), высказал сомнение в совершенстве профессорской психики и физиологии, а в завершение ткнул профессора толстой связкой ключей в лицо, чем вызвал появление в районе левого глаза сильной гематомы, именуемой в просторечии синяком или фингалом.

В последнее время профессор старался не высказываться, а главное — соизмерять свои поступки с поступками окружающих. Он уподобился неопытному автомобилисту в незнакомом городе, который пристраивается в хвост чужой машине и следует за ней, стараясь не отстать. В качестве ведущего профессор совершенно инстинктивно выбрал афериста Верта, хотя тот пугал его не меньше, чем привлекал.

Верт, пожалуй, был единственным заключенным, который понимал профессорскую терминологию, а порой сам озадачивал Брикмана заковыристой фразой. Но интеллект Верта был, по мнению профессора, каким-то извращенным, злым. Кроме того, профессора отпугивало неподвижное, будто совершенно лишенное мускулатуры, лицо Верта. Именно из-за умения владеть мимикой, уважаемого в далеком прошлом индейцами, Верт и приобрел дополнительную кличку «Мертвый». Почему эту кличку употребляют вместе с существительным «Зверь», профессор пока не знал, но догадывался, что кроется за всем этим нечто страшное.

И все же Мертвый Зверь, он же Адвокат и Маэстро, притягивал Дормидона Исааковича. А в качестве ведущего он вообще был вне конкуренции, так как с Вертом считались не только заключенные и надзиратели, но и руководящие чины тюрьмы. Профессор лично видел, как угодливо беседовал с Вертом грозный оперативный работник в чине старшего лейтенанта, кум — на жаргоне тюрьмы.

Узнав, что Верт едет на ту же зону в Сибири, куда распределен и он, профессор поинтересовался, не знакомы ли Верту условия содержания на той далекой зоне?

— Краслак, — сказал Верт небрежно, — лесоповал, вагоностроительный заводик, питание дрянное — мужики мрут зимой, как мухи, кум Паша Батухтин — чудо в перьях, псих, как и ты, Бармалей, хозяин учится заочно на юрфаке. Сейчас он должен быть, так… да, конечно, — на четвертом курсе. Я ему курсовые делал, значит, если его еще не выгнали, без халтуры не останусь. У него сейчас как раз самые сложные дисциплины пойдут: уголовное и гражданское право, истмат и прочее. А я пока еще Адвокат.

— А меня куда пошлют работать, как вы думаете? — робко спросил профессор.

— Такого громилу? Конечно на лесоповал. Или на нижний склад, бревна катать. Не боись, выводных в лесу по двойной норме кормят.

Профессор смутно представлял себе такие комплексные понятия, как лесоповал или нижний склад с бревнами. В памяти проявилась единственная информация о лесоповале — отрывок из старинной картины, где партийный товарищ рубит лес, чтобы заготовить дрова для паровоза, везущего в голодную Москву топливо. Зрелище это не было утешительным: профессор не мог представить себя в заснеженном лесу с громадным топором, вгрызающимся в звонкие от мороза стволы столетних сосен.

Но долго скорбеть профессору не дали. Загремели засовы, осужденных прогнали коридорами, обыскали, выдержали в отстойнике и запихали в огромную машину, которую накрыли сверху железной решеткой. По углам кузова сели автоматчики и этап тронулся. Решетка давила на затылки, сидеть приходилось почти на корточках, профессор трясся и завидовал тем, кто не имел такого внушительного роста, такого огромного тела.

К счастью, до вокзала было не так уж далеко, вскоре решетка поднялась и зэки начали спрыгивать на землю под звонкий счет конвоя, пробегать через коридор автоматчиков с собаками и садиться на корточки между шпалами, держа руки на затылке.

Подогнали тюремный вагон и вся процедура повторилась: счет, коридор оскаленных овчарочьих зубов, блеск автоматов, вход в вагон.