Владимир Круковер

Извращение желаний

О культуре восприятия говорить стоит отдельно. Мы уже иронизировали по поводу китайских фильмов советского периода. Американцы перещеголяли этот примитив, оснастив его великолепной технологией. И мы этот примитив заглатываем. Почему?

Крестьяне прошлого века не воспринимали настоящую живопись. Они были воспитаны на плоскостной иконописи и плоскостном лубке. Перспектива холста их неумелыми глазами читалась, как хаос красок. Точно так же не могли „читать“ неподготовленные люди авангардистскую живопись. Бесполезно рассматривать картины Ван Гога, упершись носом в холст и разыскивая там привычные классические формы. Не зря в ресторанах вывешивали копии с Шишкина или Айвазовского, а не Рембрандта или Дега.

Обыватель прошлого века и обыватель нынешнего — „близнецы-братья“. Они не желают воспринимать подлинное искусство. Нынче самый доступный вид зрелища — телевизор, который и воспитывает их телелубком. Объемное и тем более — стереоскопическое видение — привилегия маленькой группы интеллигентов. Да и то не всех. А слово „интеллигент“ давно уже стало ругательным.

Телевидение должно быть платным. Мы же не удивляемся плате за радиоточку? И тогда мы за свои деньги вправе требовать хорошего качества телепередач. И тогда рейтинг программ перестанет быть пустым словом. И тогда пусть попробуют пичкать нас рекламной жвачкой или нудными разговорами, интересными только телевизионным болтунам!

Впрочем, телевизионщики и сами рады бы избавиться от рекламы. Она, подобно раковой опухоли, разрывает нормальную ткань передачи, портит стройную структуру программы. Именно реклама убила (или убьет) чуть ли не единственную интеллектуальную передачу Ворошилова. А любители собак скоро начнут бойкотировать „Дог-шоу“, выразив этим презрение к опасному для здоровья животных корму спонсоров.

Самое печальное, что инфекция информации делает людей неуверенными в себе. Где уж реальную жизнь и самих себя в этой жизни сравнивать с героями боевиков, слащавых сериалов! Реклама — в том же ряду. Тех, кто ей верит, она унижает: невозможность приобрести рекламируемое изобилие развивает у людей комплекс неполноценности.

Которым, кстати, они и так наделены сверх меры.

* * *

Ну вот. Опять я не добрел до темы главы. И понаписал тут какую-то публицистику, годную лишь для газеты „Правда“. Никогда бы не подумал, что с такой яростью буду обличать капитализм.

Нет, сил моих больше нет. Сегодня не мой день. Придется тебе, уважаемый читатель, потерпеть. Завтра, если настроение будет получше, я все же напишу о том, как я смотрел КВН и что тогда случилось из-за этого Ыдыки Бе. А сегодня — увы. Пойду лучше съем чего-нибудь. Только не икры, на икру уже смотреть не могу.

31. История господина Брикмана (Калининград, СИЗО) 

Пикассо приехал в Лондон. На вокзале у него украли часы. Инспектор полиции спросил:
— Вы кого-нибудь подозреваете в краже?
— Да, я помню одного человека, который помогал мне выйти из вагона.
— Вы — художник, нарисуйте его портрет.
И к вечеру по рисунку Пикассо оперативная лондонская полиция задержала по подозрению в краже трех стариков, двух старух, горбуна, два троллейбуса, один трамвай и четыре стиральных машины.

Анекдот из коллекции Ю. Никулина.

Пятый день проживает Дормидон Исаакович в карцере. Он привык к «вертолетам», нарам, прижатым в дневное время к стене, на манер железнодорожных. Он уже знает, что чифир пьют по очереди, по три глотка (а на Севере — по два), передавая кружку товарищу, что после ритуала чифироглотания наступает время прикола — душевных разговоров за жизнь. Вася-Хмырь простучал соседние камеры, узнал, что его сосед — старый зэк Гоша-Бармалей и относится к профессорским странностям снисходительно. Ему все равно: косит ли Бармалей или в самом деле сошел с катушек, не буйствует — и ладно. В чем-то Вася даже доволен неординарным поведением сокамерника, оно вносит в его довольно-таки однообразную жизнь элемент новизны.

Следователь профессора не вызывает, ждет, когда строптивый уголовник наберется ума. Профессор же с жадностью неофита познает замкнутую на себя вселенную тюрьмы. Васины байки он слушает, открыв рот и жутко жалея, что не может конспектировать из-за отсутствия бумаги с ручкой.

Наблюдать за их беседой уморительно. Но наблюдать некому. Штатные наблюдатели — коридорные надзиратели — заглядывают в глазок редко, они давно отупели от своей сторожевой службы и предпочитают проводить время в тоскливом созерцании собственного пупка днем, а вечером отводят душу у женских камер. Надзиратели-женщины ненавидят представителей обоих полов, время на подглядывание за мужиками, в отличие от надзирателей-мужчин, не тратят, а выбирают себе в жертву одну камеру и начинают «доставать» ее жителей разнообразными придирками.

Вот небольшой пример диалога между Дормидоном Исааковичем и Васей-Хмырем. Оба от беседы получают взаимное удовольствие.

Д. И. — Вот помню, уважаемый Василий Хмыревич, на банкете в Венгрии нам подавали удивительное блюдо. Берется, знаете ли, целый набор нежнейших осерди теленка.

В. Х. — Чего, чего берется?

Д. И. — Осерди. Грубо говоря, различные внутренние органы. Сердце, почки, легкие…

В. Х. — Так бы и говорил — кишки.

Д. И. — Ну, не совсем кишки… Впрочем, приближенно можно считать осерди аналогом куриных потрошков.

В. Х. — Чем считать?

Д. И. — Аналогом. Это нечто вроде синонимов в семантическом анализе языковых структур.

В. Х. — Слушай, псих! Кончай пиздеть! Прикалываешь про жратву — прикалывай. А темнить фраерам в белых фартуках будешь. Ну, че вылупился?! Трепись дальше, интересно же.

Д. И. — Простите, на чем я остановился?

В. Х. — На кишках и на этих, как их? — Синонимах.

Д. И. — Да, да. И вот эти телячьи, свежайшие осерди или, как мы условились их называть, — внутренние органы теленка тушатся с различными овощами. А овощей, скажу я вам, в Венгрии небывало много. И все — прямо с грядки. И, конечно же, различные пряности, травы. Тут вам и белый корень, и кориандр, и петрушечка с укропом… В общем, десятки наименований. Готовится блюдо по заказу. Пока вы расслабляетесь за холодными закусками — официант уже катит столик с керамическими, подогретыми мисочками. Осерди раскладываются на глазах клиента, аромат, скажу вам, неописуемый. Тут же, на столике, поднос с различными соусами. И запотевшая, прямо со льда, длинная бутылка прекрасного венгерского Токая.

Если учесть, что диалог протекает в день летный, то есть в день, когда горячее в карцер не подают, ограничивая заключенных кружкой кипятка и куском хлеба тюремной выпечки, то живые картины профессорского повествования вызывают у Васи чувства вполне адекватные.

— Ибена вошь! — восклицает он. — Мы, помню, сельмаг поставили. Вот нажрались тогда! Я три банки шпрот срубал, банку тушенки и бутылку водки выпил. А закусывали конфетами, «Красная шапочка» называются. Я с тех пор на конфеты смотреть не могу, сразу блевать тянет.

Мысли о еде вызывают у Васи интересную мысль.

— Слушай, Бармалей, — говорит он профессору, — слушай сюда. Я тебе, конечно, не советчик, но, если все, как ты прикалывал, — и наезд со смертельным, и прочее, то чего вола за хвост тянуть? Греби на себя мелочевку, как следак просит. Один хрен по поглощению главная статья все остальные под себя возьмет. А следака коли, коли его, падлу. Чефир, да пусть индюшку несет, «слоника». Курево. Шамовку. Денег пусть на отоварку кинет, им, следакам, бабки на ведение дел дают, не думай. А ты — подследственный, ты пока не за судом — за следователем. Тебе отоварка положена.

Профессор улавливает немногое. Но совет подчиниться притязаниям следователя увлекает его. И все же он хотел бы сперва посоветоваться с юристом. Только где его найти — адвоката?!

Все на свете имеет конец. Кончилось и время карцера, профессор распрощался с новым другом Василием и повели его, сердешного, в общую камеру, где содержатся подследственные коллеги, имеющие за плечами не меньше одного срока. Для тех же, кто еще зону не нюхал, другие камеры, общаковые. Прошел профессор по коридору карцеров, прошел еще по какому-то тихому коридору, спустился на этаж ниже, робко поглядывая в бездонный провал, затянутый сеткой, выполнил команду надзирателя «стать лицом к стене, руки за спину», послушал, как гремят в двери ключи и засовы, вошел.

Огромная камера (это она такой после карцера кажется) вся заставлена койками. И не простыми койками, а в три яруса. Последний ярус где-то под потолком маячит. Слева огромный старинный унитаз, на котором по-немецки написано «water». Над унитазом сиротливый краник, к носику которого зачем-то чулок привязан. Справа стол, табуретки, шкафчик над столом.

Стоит профессор на входе, матрасик у него под мышкой свернутый, а на него с нижних кроватей зэки глядят. Глядят на него граждане подследственные, а у профессора душа в пятки уходит и чувствует через эти пятки холодок цементного пола.