Владимир Круковер
Извращение желаний
Глютамат известен еще как концентрат вэйдзин. При растворении в щелочной среде (соде или бикарбонате соды) он выделяет вредный газ. А после длительного подогрева при температуре +1500 °C становится ядовитым.
Кстати, посчитайте, сколько кубиков бросает телевизионная „мама“ в кастрюлю средней емкости. От такого количества концентратов пища станет не только ядовитой, но и сверхсоленой. Обычно даже одного кубика на такой объем много. Наверное, ее семья обладает изощренным вкусом, если аппетитно хлебает подобное варево!“
Я вернулся на ОРТ. Все же надо было досмотреть КВН. Там шли последние секунды рекламы:
„Иголки „Для шитья вручную“ Колюбинского игольного завода, Рузский р-н, Московской обл. Арт. с 32-275 ТУ-3-1643-88 — это иголки, которые ржавеют через две недели после покупки. Недорого — 24 рубля“.
„Колбаса студенческая, дешевая. Полезна для страдающих избыточным весом или заболеваниями сердечно-сосудистой системы. Ни грамма мяса — крахмал и соевая масса“.
„Икра красная и черная белковая. Натуральный вкус пластиковых шариков. Цены вас приятно удивят“.
Ужасное подозрение возникло у меня. Я осмотрелся. Так и есть, на шкафу сидел рыжий кот. Морда у него была счастливая.
— Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения. Она не угадывает шутки, не чувствует иронии… Она еще не знает, что в порядочном обществе и в порядочной книге явная брань не может иметь место; что современная образованность изобрела орудие более острое, почти невидимое и тем не менее смертельное, которое под одеждой лести наносит неотвратимый и верный удар… Довольно людей кормили сладостями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины, — сказал кот. — Знаешь, кто это написал?
— Слушай, — сказал я, — это ты с рекламой творишь? Не смешно, знаешь?
— Ты что, еврей? — спросил кот.
— Почему еврей? — смешался я.
— Вопросом на вопрос отвечаешь. Так кто это написал?
— Откуда я знаю?
— Лермонтов. Михаил Юрьевич. „Герой нашего времени“. Предисловие.
— Да ну! Здорово! Но ты ушел от ответа.
— И от бабушки ушел, и от дедушки ушел.
Кот спрыгнул на пол, сотворил миску с какой-то розовой кашицей и начал есть.
— Твоя миска на кухне, — сердито сказал я. — Что это за гадость ты ешь?
— Миска — понятие относительное, — оторвался Ыдыка Бе от еды, — это высоковитаминная смесь. У твоего кота небольшой авитаминоз. Неправильно его кормишь.
— Я ему даю овощи, не жрет.
— С детства надо было приучать. Я тебе напишу рецепт этой смеси, она пахнет привлекательно для кошек.
Я задумчиво посмотрел на Ыдыку Бе. Совершенно бесполезно с ним строить прямолинейный разговор. Псих — он и есть псих. А тут еще инопланетный… Пойди разберись, что там у него в голове. И телепатии я лишен.
— Послушай, — неизвестно почему вспомнил я старый разговор, — ты говорил, что время неизменно. А как же практические эксперименты? Доказано, что в быстро летящем космическом корабле время течет медленней!
— Почему медленней? — вновь оторвался Бе от миски.
— Ну как, почему? Опыты ставили. На часах там меньше времени проходило, чем на контрольных, земных. И другие опыты были. Я не физик, подробно объяснить не могу.
— Корабельные часы показывали время в корабле. Земные — на земле. Естественно, что время разное. Время — величина постоянная, но по отношению к той вселенной, в которой оно существует. Корабль — отдельная вселенная со своим временем. На Солнце, например, время тоже отличается от земного. Да и твое личное время отличается от моего личного. Время постоянно для каждого мира и мирка. Сперва определи, какой мир ты имеешь ввиду, потом спорь.
Я попытался осмыслить идею множества вселенных, миров и мирков. Ничего не получилось.
— Но часы-то одинаковые? — задал я полувопрос.
— Разные, — тот час ответил Бе, — они меняются вместе с изменением мира, в который попадают. По часам в твоем мире наш разговор продолжается две минуты тридцать семь секунд, по моим — двенадцать секунд, по часам, расположенным на Солнце — две микросекунды. И это на вашем Солнце, а Солнц только в этой Галактике множество.
— Ты меня совершенно запутал, — сказал я, жалея, что вообще задал этот вопрос. — Ты лучше скажи, эту твою рекламу все видели, или только я один?
— Каждый видит то, что хочет увидеть, — сказал кот, забрал миску в зубы и ушел, задрав хвост, на кухню.
В голове появилось изображение плачущей мышки. Я возликовал, похоже телепатия проснулась.
„Спасибо, Бе“, — подумал я в сторону кухни.
Мышка утерла слезы и засмеялась. Передо мной — листик с четким шрифтом. Я подумал, что это пресловутый рецепт витаминизированной еды, но там были стихи.
Все дороги, да дороги…
Вдоль дороги у реки
Поселилися бульдоги
И дрянные старики.
Старики коренья сушат,
А бульдоги берег рушат.
Ни пройти там,
Ни проехать:
Не съедят — заговорят.
Всему миру на потеху
Старики в реке сидят.
Кофе пьют,
Сухарь макают
В речку, полную мальков,
Ничего не понимают
В сочинении стихов.
А бульдоги вдоль дороги
Застолбили все пути,
Очень толстые бульдоги,
Ни проехать, ни пройти.
Старики коренья сушат,
А бульдоги берег рушат.
— Ты что, Бе, — спросил я, радуясь восстановленному дару, — в поэзию ударился? Я тоже в детстве написал стихотворение, хочешь прочту?
Возникло изображение хотения. Я никогда не читал стихи телепатически, но ничего, получилось.
Вышел я на улицу
И увидел курицу.
Я спросил у курицы:
— Ты чего на улице?
И сказала курица:
— Я того на улице,
Что другие курицы
Тоже все на улице.
В голове возникло изображение молотка, превращающегося в кувалду. Похоже, Бе неплохо стал ориентироваться в людском обществе.
33. История господина Брикмана (Калининград, Народный суд)
В науке нет широкой, столбовой дороги. И только тот достигнет ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам.
Карл Маркс.
Если в коридоре воняет мышами, стулья для посетителей разномастные и пошарканные, двери скрипят, а в одной из комнат на стене герб России, — это значит, что вы попали в народный суд города Калининграда. (Точное указание на географическое расположение вовсе не значит, что в других судах иначе.)
Тут все народное: и стулья, и мыши, и судьи, и подсудимые.
Когда-то профессор защищал докторскую диссертацию. Он остро помнит подсчет шаров — а ну, как черных окажется больше и его провалят? Ожидание было мучительным, профессор постарел тогда от переживаний. Но разве могут идти в сравнение те, жалкие потуги на переживания, по сравнению с тем, что профессор испытывал сейчас. Суд, народный и справедливый суд, последняя надежда избавиться от незаслуженного наказания!
Сегодняшнему дню предшествовало многое. Но все кошмары пребывания в тюрьме, в чужом и странном обществе, в чужом теле, наконец (хотя профессор не мог не признать, что молодое и крепкое тело Гоши имело перед его старым телом ряд преимуществ), смягчались надеждой на временность их существования. Профессор надеялся, что именно в суде он сможет доказать свою непричастность к преступлениям Гоши, что именно суд, в отличие от нахального следователя, сможет проанализировать все факты и признать профессора — профессором, пусть даже в иной оболочке.
Правда, тут у профессора возникали некоторые подозрения. Марксистское мышление Дормидона Исааковича напоминало ему, что сознание вторично. Следовательно, за материальные проступки материального объекта — Гошиного тела — ответственность должно нести оно же, а пребывание в данный момент в этом теле иного сознания не меняло его вины.
Но профессор старался не вдаваться в философские нюансы. Он считал себя, и вполне справедливо, иным человеком, ибо его сознание вселилось в преступное тело уже после совершения оным преступления. Профессор же во всех случаях был не более, чем жертвой. Причем, жертвой двойной. Ему даже вспомнилось зачем-то знаменитое сталинское «дети за родителей не отвечают». Он не знал, как эта цитата может ему помочь на суде, но на всякий случай держал ее в памяти.
Профессор вышел из «воронка» и Гошино тело уверенно пронесло его по скрипучим половицам народного суда. Конвоир отстегнул наручники, профессора усадили за невысокий загончик для подсудимых, зал наполнился скучающими бабками, любящими бесплатные развлечения, появились и люди знакомые, университетские, но Дормидон Исаакович сдержал себя, понимая, что выкрики грубого мужлана ничего не скажут коллегам, и сберегая энергию аргументов до заключительного боя за справедливость — до суда.
Сердце профессора дрогнуло, когда он увидел скорбное лицо Гульчары Тагировны. Но тут раздался негромкий, старческий голос секретаря:
— Встать, суд идет.