МеЛ

Фиалки в разбитом бокале

Отстранил свое лицо. Хотелось видеть ее всю. Лицо, которое уже дышало нежностью, руки, ласково греющие мои плечи, гибкое тело на моих коленях, стройные ноги.

— Тэд, ты умеешь смеяться. Именно это я в тебе люблю.

Она поцеловала меня, поднялась и снова села за стол.

Помолчала немного. Дала мне переварить вскользь кинутую ею фразу. Потом продолжила.

— Четыре года назад я затащила в постель главного редактора журнала, в котором снималась в качестве модели. Журнал юношеский. А я стала резко взрослеть. Могла потерять любимую профессию. Редактор сделал меня своей заместительницей. Я имела тогда степень бакалавра. Мне до настоящей журналистки еще было далеко. Но я бы справилась.

Жаклин сделала глоток из чашечки.

Но снова чай ею был пролит. Теперь прямо на колени.

А чашка разбилась.

Никто ее не поднимал.

— Может не нужно рассказывать все, Жаклин?

Она вскрикнула: „Нужно“!

Вскочила, стряхнула сырость с подола юбки и присела передо мной прямо на полу, опершись на мои ноги руками.

— Тэд, никто меня не понимает. Все говорят: „Ты заварила все это!“ Только ты выслушаешь, может и осудишь, но не казнишь. Я доверяю тебе.

Она смотрела на меня снизу вверх.

Я не знал, что сказать на ее признание. Просто слушать?

Просто слушать можно взрослого человека. Ему кивай и „да, да“ говори. Ему хватит. А она вот оценки сразу ждет. Ей все еще важно, высекут или нет.

— Ну тогда давай так, начни с другого. Зачем самой себя в дерьмо окунать, понимаешь?

Она низко опустила голову. Подумала.

Я любовался копной ее золотистых завитков.

Провел по ним ладонью.

— Кто у вас в семье был рыжим?

— Вот ты сам спросил!

Она вскинула голову, в глазах озорство и упрямство.

— Не выходит у меня в жизни, чтоб в дерьмо с головой не сунуться. Никого у нас рыжих в семье нет. Никто не помнит, чтоб рыжие были.

— Бывает и так. Давай и это опустим.

Я похвалил ее рыжие волосы.

— Но ведь тебя любят, Жаклин?

Девушка кивнула.

— Любят. Конечно.

Помолчав, она добавила: „Вот и получается, все из-за меня. Они уже никто друг друга не любят, а меня все и всегда. И сами же винят в этом“.

— А ты их любишь? Или только отбиваешься от них?

Я улыбнулся. Погладил ее щеку.

Жаклин отодвинулась.

Молчала и прибирала осколки с пола.

Она выбросила все, что осталось от чашки в мусорный мешок, не глядя на меня, прошла мимо.

С места, где я сидел, мне было видно, она прошла в гостиную.

А за окном пошел снег. Сначала по чуть-чуть, а потом разыгрался. Хлопья кружились и летели мимо окна.

Глава 31

Я тянул время. Убрался на кухне.

И еще постояв у окна, пошел наконец искать свою гостью.

В гостиной Жаклин не было. В ванной не было.

Но я и там задержался. Решил принять ванну.

Вода и аромат солей наводили сон.

Если она пришла и правда, только затем, чтоб выслушали, поняли, но не казнили, это было бы проще. Обычное дело.

Что значит „возьми с собой“? Кому тяжело, ей — любимой всеми или им?

Глория говорила, что бунт дочери начался как раз тогда, когда ее муж (она часто повторяет „известный дипломат“) решил, наконец, уйти на заслуженный отдых. Перейти из известных дипломатов в не менее известные консультанты.

Значит, вместо фанфар и завоеванного великим трудом уважения мистер Саммер под занавес получает шумный скандал. А вездесущие папарацци не забывают подлить маслица в огонь — дочь ни окрасом, ни лицом папочку не напоминает.

Выйдя из ванны, я долго стоял перед зеркалом.

Решил побриться.

Потрогал волосы. Еще сырые. Взъерошил их, чтоб быстрее высохли.

Вышел в легком домашнем костюме из фланели на голое тело. Был уже совершенно трезв.

Вошел в спальню.

Глава 32

Жаклин не ушла.

Я и не ожидал ее увидеть среди простыней. Это точно не про нее.

Жаклин стояла у окна и смотрела на крупные хлопья снега в черном прямоугольнике окна.

Оглянулась. Подошла ко мне.

Опять сильно обняла меня, плотно прижавшись бедрами.

От рук ее, туго обхвативших тело, мне стало больно.

Я чуть ослабил ее объятье.

Мы смотрели друг на друга, потом я начал целовать ее.

Долго целовались. Дыхание срывалось.

— Фрэнк сказал правду, Жаклин. Прости меня за боль.

Она удивленно расширила глаза. Смотрела в упор, будто ждала еще каких-то признаний. Может, она удивилась, что я сознался.

Жаклин смотрела так, будто что-то искала в глубине моих глаз. Долго, как сканируя, водила ладонью по лицу. Потом пальцем провела по самому заметному шраму, под правым ухом.

Поджала губы, уткнулась лбом мне в грудь и видимо простила.

Спасибо.

Я развел ее руки, поцеловал каждую и посмотрел в сторону кровати.

Ну что? Зачем же она пришла? За советом?

За мной.

Я сел на кровать.

Как торопиться с этим? И разве можно?

Жаклин, подошла ближе. Стала раздеваться.

Я смотрел на нее снизу вверх.

Надо было раздеться и мне. Но в руках не было сил. Они бушевали внутри.

Я опустил голову. Только видел, как летит и падает на пол ее одежда.

Она обняла меня, я ее.

Уткнулся под грудь лбом.

„Тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук…“

Милое сердечко. Ну что же оно у нее так колотит, ведь больно мне… Больно…

Разве бывает такая кожа? Разве есть на земле еще такое чудо, как ее грудь? А такой живот, с этой восхитительной ямочкой? Разве случается такая красота не во сне?

— Жаклин… Жаклин…

Я крутил головой, язык еле двигался.

Признаться в слабости. Ей?

— Я инвалид. Я отсюда до подушки не доползу. Жаклин, зачем ты пришла? Я не тот… Зачем?

Она наклоняется, обсыпая меня золотом своих волос. Я медленно стягиваю со своих плеч куртку.

Она видит светлые полоски на моей коже. Она проводит по ним пальцем, и я чувствую озноб по спине. А в груди…

Так бывает только в самый первый раз…

Значит и в последний.

Со многим бы я сейчас простился, чтоб провиденье защитило меня тогда от груды битого стекла, хлынувшей в мой „спайдер“ из трижды проклятого грузовика.

Не тормози грузовик, лети. Да здравствует движение!

Как страшно хочется силы и жизни, Жаклин.

Отчего же оно так заколотилось, сердце мое…

— Жаклин…

Я прижался к ней и, задрав голову, посмотрел в ее глаза.

Ну зачем ты так нежно смотришь на меня? Очнись… очнись, мне же больно.

Жаклин, кто же откажется от тебя, от нежности рук твоих, щекочущих тело золотистых волос, от губ твоих, ждущих любви? Кто? Только не я, ищущий спасения в твоей взаимности.

Я, захлебываясь, целовал ее тело. Целовал, униженно цепляясь за нее. Умолял, как умел, как смел.

— Девочка моя, Жаклин, останься. Пусть на ночь, останься со мной. Я доползу до подушки. Останься, прошу тебя. Я… доползу!

Господи, ты слышишь… Я смогу, теперь я должен жить!

…Девочка моя, останься со мной…

Вдруг резкая боль полоснула поперек спины.

Я сжал зубы и со стоном беспомощно опустил руки.

Отпустил ее. Ту, которую искал весь этот тяжелый год. Может даже, всю жизнь.

Начал раздеваться, откидывая одежду в сторону.

Скинул подушки с кровати и лег на спину.

Но девушка не ушла.

Она все стояла. Там, напротив изголовья кровати. Смотрела на меня.

Как будто ничего смешного. Но как боль отпустила, я рассмеялся.

Над ее ребячеством смеюсь, своим? Да что так рассмешило меня? Ситуация?

— Ты видишь меня, Жаклин? Я такой, как ты хочешь? Как ты себе сочинила меня? Ха-ха!

А она, это солнышко мое, закусила губу, сглотнула, как от испуга, а потом тихо, но твердо ответила: „Тэд, я хочу этого. Ты только дай мне понять, что с тобой“.

Она подошла ближе.

Как же она желанна.

— Скажи, как ты хочешь меня? Мне лечь?

Я еле слышно выдохнул „да!“.

Девочка моя, не обижу, иди ко мне.

— Да не бойся ты меня. Я не рассыплюсь. Я случайно потерял гибкость, но случилось другое. Я нашел тебя.

Я протянул ей руку.

— Иди сюда. А то я подумаю, что зачитав оглавление, ты так и не приступишь к сказке. Иди ко мне. Я не так плох, чтобы не сделать тебя счастливой. По крайней мере, сегодня. Иди.

Это жизнь, моя девочка. Продолжение всего…