Юрий Зеленецкий
Зеркало Шекспира
Вообще полезно увидеть, что у В. Шекспира ничто не проходит бесследно. Например, слова Арона в „Тите Андронике“ — „…на лице мою печать он носит“ — обрели вторую жизнь в сонете 11. В словах Сатурнина из этой же пьесы про „мнимое безумье“ уже скрываются семена будущего замысла „Гамлета“. Позднее переходит в понимание то, что в „Генрихе VI“ было только наблюдением:
Как перышко носится по ветру
Туда-сюда, так и эта толпа.
(Часть 2, IV, 8, перевод Е. Бируковой).
И стихи Горация все-таки запечатлелись в памяти В. Шекспира. В пьесе „Много шума из ничего“ он пересказывает стихотворение Горация прозой: „В наши дни, если человек при жизни не соорудит себе мавзолея, так о нем будут помнить, только пока колокола звонят, да вдова плачет“ (V, 2, перевод Т. Щепкиной-Куперник). Правда, главных слов Горация В. Шекспир не воспроизводит в своих произведениях. Но во всех его произведениях видно осуществление завета Горация:
Sapere aude!
И. Кант пояснял эти слова так: „Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого. Несовершеннолетие по собственной вине — это такое, причина которого заключается не в недостаточности рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого. Sapere aude! — имей мужество пользоваться собственным умом! — таков, следовательно, девиз Просвещения“.
Впрочем, лучше послушать самого В. Шекспира в „Макбете“:
…to beguile the time,
Look like the time.
Чтоб все ошиблись, смотри как все.
(I, 5, перевод М. Лозинского).
II
Уже по пьесе „Бесплодные усилия любви“ видно, как быстро и успешно учился В. Шекспир в „школе времен“. Но это совсем не значит, что учиться в этой школе ему было легко. Недаром в пьесе „Много шума из ничего“ (II, 3) он написал: „Счастливы те, кто услышав о своих недостатках, сумеют исправиться“. А это очень многозначительные слова. Они означают, что В. Шекспир попробовал представить себе других людей на своем месте. И он отчетливо увидел, что будет твориться в „душе“ человека, который не сможет найти в себе сил пройти с ним до конца. Поэтому в „Гамлете“ он ясно и точно сказал, кому только понимание его творчества будет совершенно безопасно:
…благословен,
Чьи кровь и разум так отрадно слиты,
Что он не дудка в пальцах у Фортуны,
На нем играющей. Будь человек
Не раб страстей, — и я его замкну
В средине сердца, в самом сердце сердца…
(III, 2, перевод М. Лозинского).
В. Шекспир очень многое знал о страстях человеческих. Многие из них кипят в его произведениях. Многие из них видны, понятны, узнаваемы читателями этих произведений. Кроме одной, очень коварной страсти, свое порабощение которой люди практически не осознают. Поэтому у нее нет устоявшегося, общепринятого названия. Можно только привести ее описание, например, данное Н. В. Гоголем: „Поди ты сладь с человеком! Не верит в бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо созданье поэта, ясное как день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: „Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!“
Некоторое объяснение этому феномену дал А. И. Герцен: „Истина всегда бывает проще нелепости, но ум человека вовсе не одна возможность понимания, не tabula rasa; он засорен со дня рождения историческими предрассудками, поверьями и проч., ему трудно восстановить нормальное отношение к простому пониманию“.
Опыт показывает, что во многих случаях эта трудность может быть непреодолима. Как замечал знаменитый современник Шекспира Ф. Бэкон: „Никто еще не был столь тверд и крепок духом, чтобы предписать себе и осуществить совершенный отказ от обычных теорий и понятий и приложить затем заново к частностям очищенный и беспристрастный разум. А потому наш человеческий рассудок есть как бы месиво и хаос легковерия и случайностей, а также детских представлений, которые мы первоначально почерпнули“.
Прекрасно понимал все это и В. Шекспир. Поэтому в „Венецианском купце“ (III, 5) он и сказал прямо и ясно: „I pray thee, understand a plain man in his plain meaning… — Я прошу тебя, пойми простого человека просто…“ То есть, этими словами В. Шекспир впервые обратился напрямую к зрителям и читателям. Но вот только этого не понял переводивший „Венецианского купца“ П. Вейнберг. Поскольку для него было очевидно, что произнесший процитированные слова Лоренцо не был простым человеком, он решил подправить В. Шекспира, переведя его так: „Пожалуйста, понимай просто простые слова“. В результате множества подобных переводов русские читатели читают не В. Шекспира, а всего лишь произведения переводчиков на мотивы произведений В. Шекспира, именно потому, что переводчики не понимали именно простых слов В. Шекспира.
В. Шекспир понял также и то, что осталось в контексте цитат Н. Гоголя, А. Герцена и Ф. Бэкона. Задолго до И. Канта он понял, что неспособность понимать простые слова обусловлена именно незрелостью, несамостоятельностью ума. В „Юлии Цезаре“ он сказал по этому поводу так:
Безмозглый человек, он ум питает
Отбросами чужими, подражаньем
И старые обноски с плеч чужих
Берет за образец…
Он лишь орудье.
(IV, 1, перевод М. Зенкевича)
И в „Гамлете“ он пояснил: „…хитрая речь спит в глупом ухе“. Конечно, имеет значение и то, на что В. Шекспир обратил внимание в „Короле Джоне“:
Все не доверяют правде,
Что в платье непривычное одета.
(IV, 2, перевод Е. Бируковой).
В. Шекспир, носивший ливрею слуги лорда-камергера, а потом слуги короля, знал это не понаслышке. Но есть тут и еще одно обстоятельство, отмеченное Шекспиром в „Короле Лире“:
Пустым — все пусто: разум, доброта;
И вонь своя милее.
(IV, 2, перевод М. Кузьмина).
В нашем взаимосвязанном мире выявленная страсть тоже связана с другими страстями. Это видно уже из приведенного описания ее Н. В. Гоголем. Ее практически невозможно отделить от страсти попустословить, которую, естественно, тоже легче увидеть у других, чем у самого себя. Шекспир же не только разглядел свое пустословие в своих первых произведениях, но и о разрыве с ним заявил в поэме „Лукреция“:
Прочь, праздные слова, рабы шутов!
Бесплодные и немощные звуки!
(Перевод Б. Томашевского).
Пустословие же является самой опасной страстью именно потому, что любой человек, пусть бессознательно для себя и только для самого себя, все-таки всегда ищет какое-то объяснение, оправдание своим страстям и поступкам. А любому такому человеческому оправданию грош цена, если, как написал В. Шекспир в пьесе „Бесплодные усилия любви“: „Уток его рассуждений выткан искусней, чем основа его доводов“. В непонимании этого и проявляется непонимание людьми очень простого, испокон веков известного, на собственной практике многократно людьми ощущаемого правила, неоднократно приводившегося В. Шекспиром: „Добром не кончишь, если начал худо“. Самое же страшное в пустословии то, что оно закреплено обычаем и привычкой, пронизывает все общество вдоль и поперек, сверху и снизу. А Шекспир знал о силе обычаев и привычек, и потому написал в „Гамлете“:
Привычка — это чудище, что гложет
Все чувства…
Обычай может смыть чекан природы.
(III, 4, перевод М. Лозинского).