Андрей Ратеев
Раб синей лампы
Предвидя явную, быстро надвигающуюся угрозу, Куглер погрузился в пучину самого страшного греха. И уныние не было беспочвенным — Фима сделал все, что мог — обзвонил всех своих деревянных
* * *
Недавно купленная квартира нравилась Фиме. Относительно небольшая, но очень уютная, она позволяла Куглеру забыть о жестоком мире вне ее, расслабиться, послушать хорошую музыку, самому приготовить простенькое блюдо к ужину, почитать любимых авторов. Фима намеренно не приводил сюда знакомых, никогда не устраивал здесь вечеринок. Эта квартира была его убежищем. Мало кто знал о ней, и не только потому, что хозяин не афишировал ее, — Куглеру в копеечку влетело изъятие информации об его гнездышке из многочисленных справочников, а, например, установка спецтелефона, и самое важное — поддержание его приватности, исчерпали полугодовые накопления за фантастически короткий срок.
Но Фима осознанно шел на траты — иллюзия защищенности, о которой на все лады пели рекламные сирены восхваляющие мыло „Неопасный охранник“, позволяла, пусть не надолго, восстановить равновесие, приостановиться в суетливой скачке жизни, отдохнуть душой. В детстве, таком далеком, мама часто повторяла ему: „Не спеши, сынок, — будешь спешить, начнешь суетиться, а там и до беды недалеко…“, и Фимочка, как только мог, не торопился. Но мама ушла слишком рано, а отец умер еще раньше — Фима почти не помнил его. Последовавшие затем годы „нахлебничества“ в семье двоюродного брата отца вынудили маленького Фиму озлобиться, научиться лгать, и сформировали в характере Фимы устремления, появление которых так пыталась предотвратить его мать.
Произошедшие метаморфозы не были радикальными — так или иначе, но проявились качества, потенциально присутствовавшие в характере Ефима, бывшие частью его личности. Трудно оценить моральный аспект изменений, но жизненного комфорта они определенно прибавили. Ефим стал проще относиться к этическим принципам и нормам; отношения с людьми просто и легко уложились в спекулянтские формулы; очищенное от бессмысленной и бесплодной интеллигентской шелухи, лишившись упряжи совестливых самоковыряний, с неудержимой мощью водобачкового поплавка, взвилось под облака злобно-рациональное солнце незамысловатой цели.
Окончательно убедившись в гениальной простоте жизни, Фима принялся за дело, смело подставляя крепкие плечи и трудолюбивые руки наивных альтруистов под вагонетки своих замыслов. Лучезарные годы перестройки Фима употребил как мог жадно и с аппетитом — там, где другие сквозь муть политики различали трагедию, перелом, Ефим видел широкоэкранную, четко прорисованную перспективу наживы. Конечно, кованое счастье не всегда было безупречно изящным, но, чем более грубый материал доставался кузнецу, тем менее муторным был процесс изготовления шедевра. Выбранные поначалу брючно-пошивочный, сувенирно-художественный и общественно-питательный промыслы уступили место угольно-чугунно-деревянным отраслям.
Заработав потом и кровью направляемого им персонала первые значительные суммы, Куглер приумножил их рискованными вложениями в быстро возводимые и так же быстро разрушаемые пирамидки. Надежно разместив излишки в подвалах швейцарских гномов, Фима демонстративно дистанцировался от сферы производства и накопления, и постригся в политики. Решительно отбросив брезгливость, Куглер сошелся, по идейным, разумеется, соображениям с жирненькой, пучеглазой и подслеповатой, но злобной, жутко справедливой, и поэтому весьма популярной в годы нарождающегося хамства творческой интеллигенции, немолодой уже девушкой.
Пусть придуманная, но благородно озвученная фамилия, нескромно подчеркиваемая девственность розы, не нашедшей достойного опылителя, ненависть к определенным цветовым оттенкам и людям, ассоциированным с ними, равно как и прочие безукоризненные качества, интегрировались в натуру цельную, непротиворечивую и бескорыстную. В масляном лице девственницы Фима увидел хоругвь, символ, выражение безыдейной и безнравственной по сути, но неистребимо жизнестойкой концепции — спекуляции всем и вся. Организованная прекрасной парой партия „Личной свободы“ легко вписалась в псевдодемократический спектр.
Потекли ручейки, пусть жиденькие, но зеленоватые и многочисленные. Жертвователи, надеявшиеся на легализацию через механизм волеизъявления, спешили обзавестись партийными ксивами и новым, незапятнанным реноме партийных деятелей. Куглер блаженствовал — безбедное существование, сопровождаемое возможностью частого мелькания в телеэфире, проистекающая из этого популярность, волшебным образом улучшали финансовую гидродинамику предприятия — Фима буквально ощущал, как созданная им клепсидра трансформировала капельки мгновений в шуршащий листопад банковских билетов.
Но счастье, как справедливо было отмечено ранее, не бывает долгосрочным. В самый пафосный момент — сразу же после очередного припадка всенародного слабоумия, свежеиспеченный мандатоносец был мягко, но властно отстранен от кормила — некто Семен Египетский, один из многочисленных волхвов-дарителей, авторитетно сверкая лучезарной фиксой, убедил Фиму передать атрибуты лидера новой парламентской партии абсолютного меньшинства, ему — Семену Феофановичу. Оперативно и по-деловому проведенный съезд закрепил полномочия и обеспечил правовую основу…
Преодолев краткое уныние, Куглер, даже лишенный непорочной соратницы и оторванный от источающих мед сосцов божественной политики, не растерялся — восстановив прервавшиеся, беспорядочные ранее, связи с наемным быдлом, Фима заделался этаким импрессарио, сводней и посредником, и его персональная биржа труда, заскрипев шестеренками, принялась выкачивать живительную влагу из тел доноров…
* * *
Провалявшись на полу спальни минут шестьсот, Фима, подчиняясь суровым законам природы, начал эволюционировать подобно бабочке — из гусеницы в куколку, и далее — из малоподвижного свертка, постепенно разворачивая липкие крылышки модной рубашки — в чудного махаона. Возвращаясь в суетный, жестокий и почему-то отвратительно пахнувший мир, собирая осколки сознания в осмысленную мозаику, Куглер, предчувствуя угрозу, всячески старался отдалить момент полного прояснения. Прошлепав липкими ступнями в кухню, Ефим остановился в дверях и осмотрелся. Романтичность розовой керамики пола кухни несколько омрачали фрагменты фарфорового сервиза с остатками черной и оранжевой икры. Распахнутая настежь утроба натужно воющего холодильника источала тошнотворную вонь разлагающихся мясопродуктов. Щедро посеянные, но почему-то не пустившие корней в полузасохших винных лужицах окурки, напоминали старых, скукоженных, но все еще жеманных актрисок — искуренных, измятых жадными пальцами, брошенных и забытых…
Сморщивщись, едва сдержав рвотные позывы, Фима прошлепал в гостиную, с трудом сконцентрировавшись, набрал номер, и, коротко переговорив с домработницей, обессиленно плюхнулся в плюшевую лохань дивана.
Подраздел 8. Храм Христа-Смесителя
…я уверяю вас — не боги горшки обжигают,
а уж обгаживают их точно не ангелы…
Петр Феоктистович, сладко позевывая, рассекал утреннюю дымку пузатенькими бочками новенького рено. За выпуклыми тонированными стеклами пролетали придорожные лужайки, живописно прикрытые низко лежащими клочками тумана; мелькали рощицы и заросли кустарника; ровная, матово блестящая недавно уложенным асфальтом, мягко шуршала под колесами дорога. Грошев, нарушая довольно строгие предписания, добирался в институт самостоятельно. Служебный автомобиль, персональный водитель, вне сомнений добавляли комфорта и безопасности, но расслабляли и снижали нервный накал, так необходимый интенсивно и стремительно поглощающему интеллектуальные ресурсы творческому процессу. Наглядно доказав руководству прямую зависимость между производительностью его труда и возможностью реализации мелких прихотей, Петр Феоктистович отвоевал себе право на определенную личную свободу. Конечно, он осознавал эфемерность подобных уступок, но все же предпочитал иллюзию явному, не всегда деликатно оформленному, контролю.
Институт Информации и Управления, работу в котором предложили Грошеву год назад, был создан в годы „перестройки“ — годы, принесшие страдания и безысходность большинству, непомерную власть и бесстыдно удовлетворяемую роскошью алчность меньшинству. Работа, ценность плодов которой помимо Петра Феоктистовича могли квалифицированно оценить не более десятка специалистов, хозяйствующей бюрократией была скоропостижно ассоциирована с неопределенными перспективами применения и, вполне логичное и рациональное решение о приостановке финансирования, прозрачно и недвусмысленно подсказало ранее невидимый выход из научных тупиков.
Последовавшие за „освобождением“ от рабского труда годы демократичного прозябания, нищеты и хаоса, наглядно доказали никчемность не только научных изысканий, — честный труд, самоотверженность и порядочность, культурные устремления, альтруизм и гуманность, совесть и доброта, — все настоящее и правильное, наполнявшее достоинством и смыслом жизнь многих людей, на удивление быстро обесценилось. Рыцарские доспехи, рухнувшие с консервным звяканьем оземь, обнажили подлинную красоту хищного, алчного, рационального до заскорузлости тела. Агрессивный оскал с успехом заместил наивную улыбку; бандюки, ловко и умело кромсающие и дубасящие слабых и убогих, приодевшись, меблировав трехэтажные терема, пересев в шикарные авто, трансформировались в Корчагиных и Стахановых современности.
Борцы с привилегиями, окончательно их поборовшие, вполне заслуженно наградили себя за труды и хлопоты правами и свободами, комфортом, прислугой и материальным достатком, так необходимым государственным людям, от зари до зари потеющим у горнила власти, испекающим каравай народного счастья. Накатила и схлынула первая волна приватизации народного достояния, оставив после себя трудовому и честному люду лишь бумажные фантики от сладких конфет, употребленных с хорошим аппетитом и удовольствием небольшой группкой особо достойных едоков. Отгремели боевые действия между робин-гудами современности, страстно оспаривавшими право справедливого дележа остатков родины.
Мало-помалу, болото общественной жизни, взбудораженное революционными катаклизмами, успокаивалось и затягивалось сероватой ряской. Но жизнь в недрах болотины продолжала бурлить и клокотать — то и дело, прорвав бурую пленку, стягиваемую поверхностным натяжением, выплескивался на свет божий то один, то другой житель топи, отчаянно барахтался некоторое время, но затем, хрипя и булькая, погружался обратно в теплую жижу. Подобные эволюции густо замешанной социальной похлебки, аудирующих водоем благородных цапель первое время слегка нервировали, но впоследствии, превысив допустимый сезонный порог количества, возбудили в них жажду умиротворения.
Оперативно проведенный экспресс-анализ экскрементов носителей физического воплощения недавней переписи населения, показал слабую корреляцию нежелательной активности оного с перманентно проводимой промывкой сознания, осуществляемой посредством телерадиобродкастинга. Разумные цапли, прокалькулировав балансы, озабоченно посовещались и постановили: впредь уповать не только на волшебный ящик, и поискать возможные альтернативы медийным средствам воздействия на ослабшие от неупотребления, неравномерно распределенные по черепным коробкам рецепиентов, мозги.
С этой целью был основан Координационный Комитет Влияния, чьей первоочередной задачей стало создание сети научно-исследовательских организаций, призванных разрабатывать новые принципы и технологии управления сознанием масс. Первой ласточкой в череде подобных контор стал Институт Информации и Управления, штат которого, невзирая на отток научных и инженерных кадров за рубежи обретшей сомнительные демократические качества отчизны, был укомплектован на удивление быстро и качественно…