Андрей Ратеев
Раб синей лампы
Раздел 1
Праведно гневаясь, гордо и смело
Двигая горы взад и вперед,
Сволочь чиновная, жмурясь, потела…
— Выборы, видно, — микитил народ.
Маленькая комнатушка, которую Аким снимал за ничтожные деньги, была завалена книгами, компакт-дисками, клочками бумаги с обрывками формул и алгоритмов. Более чем скромную обстановку составляли обшарпанный книжный шкаф и довольно корявого вида стол. Продавленное кресло времен модернового минимализма и туповатой простоты линий, своей полуобморочной позой призывало к отдыху на слипшихся поролоновых облаках… Застиранные дрянные занавески на окнах прикрывали пыльные стекла.
Лопухов вздохнул, лениво-небрежным движением скинул с плеч брезентовый рюкзачок, огляделся… Стоящий на столе, собранный из запчастей, приобретенных по случаю на радиоразвалах, компьютер, заунывно шумя вентиляторами, дожевывал, судя по отображаемому на экране индикатору, долгий процесс. Рядом с пожелтевшим телефонным аппаратом раздраженно подмигивал лампочкой допотопный автоответчик. Кима шлепнул по клавише на пульте, на ходу потянул свитер через голову, зацепил лямку сброшенного рюкзака и с грохотом брякнулся на замусоренный пол. Страшно выматерившись, кряхтя и охая, растирая ушибленную руку, Лопухов присел на шаткую табуреточку. Ссадина кровоточила, свитер порвался на видном месте, боль и досада выдавили слезы. Автоответчик просипел что-то и, пискнув, голосом Фимы забубнил:
— Лопух, есть клиент, — дядька видный и с баксами, дело для тебя знакомое, надумаешь — звякни… — Поскрежетав кассеткой, машинка замолкла. Поднявшись с табуретки, из тумбочки, подозрительно смахивающей на армейскую, Аким достал открытую бутылку „Московской“, смочил живой водой сероватый носовой платок и обтер ссадину. Боли не почувствовал — мысли были заняты предстоящим разговором с Фимой. Деньги были нужны давно — хозяйка, крепкая осанистая бабушка, прогрызла голову напоминаниями о правах и обязанностях, и того и гляди, выставила бы Лопуховское барахлишко за прочные, окованные неизносимой кирзой, помнившие еще эпоху рисовых пятилеток, врата.
А уж там — на площадке второго этажа расхристанной, полуаварийной пятиэтажки, с трудами собранный писюк, пластинка к пластинке подобранная библиотека софт-компактов, гордость и отрада — Zyxel U1496+, старенькая курточка и джинсы не продержались бы и часа, так что, к возвращению Кимы, измотанного поисками пропитания, обшарпанный, с битой керамической плиткой пол, иных украшений кроме плевков и окурков уже бы не имел. Тщательно соблюдая паузы между надавливаниями на траурно-строгого цвета кнопки бежевого,
— Вас слушают, — пробулькал Куглер.
— Фима, это Аким, — Лопухов нервно барабанил пальцами по столу. — Я надумал, давай клиента.
— Не спеши, Лопух, — лениво растягивая слова, Куглер явно наслаждался ролью импрессарио. — Клиент спешит, ты торопишься, еще сшибете друг-друга впопыхах, а мои хлопоты понапрасну пропадут… Ты вот что, Аким, перезвони мне завтра вечерком, обсудим подробности, а сейчас что-то настроение не деловое — с Леночкой в оперу собрались… Или совсем плохи дела, Лопух?
„Вот скотина, хайтэк-менеджер из Козлодуева! Однокурсник, млин…“ — Аким оптимистично хрюкнул в трубку и намеренно небрежно выдал:
— Нет, все о’кей, Фима, завтра так завтра, все равно мне еще с Орловскими заказами разобраться нужно. Ну ладно, пока, а Леночке привет передавай, надеюсь, помнит меня…
— Завтра, завтра позвони, в семь пи эм! — нервно прокричал Куглер, пошли короткие гудки…
Повесив трубку, Кима достал из тумбочки две упаковки кефира, булку бородинского и кусок граммов в триста ветчинной колбасы в хрустящем полиэтиленовом мешочке, сложил провизию рядом с корейским монитором на допотопный, двухтумбовый стол. Открыв форточку, глотнул свежего, весеннего воздуха, переобулся в пляжные шлепки, и, прихватив полотенце, побрел в комнату с удобствами. Захаровна, строгая и справедливая хозяйка, по-счастью отсутствовала — приближались очередные выборы очередного отца-спасителя-избавителя, и активность, равно как и агрессивность привилегированного в силу перенесенных жутких страданий, (кои, тем не менее, только укрепили тела и нравственность носителей) мощного, животворного и потенциально опасного слоя пенсионеров, резко возросли.
Классифицированные по принципу идейной куркульности, очумевшие массы готовы были воспользоваться собственной электоральной стоимостью сполна — с отвратительно бездарно имитируемой наивностью, прижимистые, ленивые, вороватые, но имеющие о себе понятие, мужички, благосклонно, и, как-бы нехотя, принимали подношения от имени кандидатов, нагло игнорируя логически проистекающие из фактов дарения ограничения на свободу будущего волеизъявления, смело заявляли о собственной неподкупности, подбирая для выражения редких, лаконичных и правильных, в целом, мыслей, энергичные междометия и прочие смачные, животрепещущие знаки препинания. Их невольные антагонистки по половому признаку, слегка не достигшие заветного возраста, а равно и переступившие пенсионный рубикон, и, следовательно, более мудрые и изощренные — дамы, также не сидели сложа рукава и спустя брюки.
Заведенные до отказа пружинки, раскручиваясь, принуждали объемлющие механизмы производить резкие возвратно-поступательные движения, давление на поршни извлекало из луженых цилиндров гортанные, нервно-печальные звуки. Эта идеологическая эйфория подхлестывалась рассудительным бредом в общественном транспорте, немногочисленных очередях в аптеках и кефирных палатках. Жизнь на улицах, площадях и у ободранных подъездов бурлила через край. Казалось, что и снега таяли в силу вышеописанных процессов…
Утершись вафельным застиранным полотенцем, Кима расчесал густые каштановые волосы, и, усмехнувшись отражению в скособоченном зеркале, бодрым аллюром вернулся в свою комнату. Холодный душ встряхнул Лопухова. Напевая, Аким нарезал бутерброды, плотно поел, и, прибрав остатки пиршества обратно в тумбочку, подсел к компьютеру. Долгий и нудный процесс, невзирая на тщедушность 133-го пентиума, таки завершился. Жалкий, как засохший, не успев вырасти, стручок, плод трехдневных калькуляций, файлик длиной ровно в 217 байтов, скромно и одиноко дожидался своей участи в отдельном, затерянном в недрах файловой системы директории.
Аким, скопировав файл на дискетку, загрузил простенькую коммуникационную программу. Следя за тем, как набирается номер, жмут ручки модемы, Лопухов, как мог, сдерживал волнение, убеждал себя в том, что последняя из трех возможных попытка подключиться к желанной системе на этот раз будет успешной. Вот и приглашение, выгрузка ключевого файла занимает доли секунды, удаленная система задумывается на целую минуту, анализируя ключ и…
Ой, зачем, зачем повстречалися
Ручки белые, губки пухлые…
Ой, зачем, зачем обвенчалися
Мысли темные, страсти тухлые…
Лена Блинович, молодая, смазливая девушка, доченька государственного мужа и не менее ответственной жены, пококетничав у роскошного, в тяжелой мореной раме, трофейного баронского зерцала, послав воздушный поцелуй отражению, выпорхнула из помпезной квартиры родителей, легко сбежав вниз по широкой, с ажурными чугунными подпорками отполированных массивных поручней лестницы. Кивнув подобострастно улыбающейся дежурной, распахнула тяжелую входную дверь, быстро подошла к новенькому паджерому мицубиси, и, лихо развернувшись, покатила по тротуару к выезду из внутреннего дворика.
Выбравшись на оживленную магистраль, не обращая внимания на одобрительные жесты и улыбки счастливых обладателей нашемарок, заняв левый ряд, быстро добралась до места назначенного свидания с новым кавалером — Ефимом Куглером. Фима, в роскошном итальянском полушубке, с букетом экзотических ромашек, разговаривал с кем-то по мобильному. Оставив джип на попечение серьезного мужчины с упреждающей повязкой на левой руке, Леночка, по-кошачьи неслышно подкралась к Фиме.
— Завтра, завтра позвони, в семь пи эм! — раздраженно прокричал Фима и небрежно сунул серую, с форельным отливом трубку в карман полушубка.
— М-я-у! — неожиданно в правое, розовое после разговора, ухо Ефима промурлыкала Леночка, впившись полированными коготками в тонкую, заморской выделки, кожу полушубка. Вздрогнув, Фима резко обернулся, и тут же расплылся в улыбке, обнажив ювелирные изделия из современнейших композитов, любовно ограненные дентал-художниками.