Андрей Северцев
Записки нелегала
Густав часто беседовал со мной по содержанию прочитанных мною газет, разъяснял суть тех или иных событий, происходящих в России. Специальные сотрудники собирали письма русских солдат и вели записи их разговоров между собой, тщательно анализируя все полученные сведения и делая точные выводы о настроениях русской армии и возможностях воздействия на ее моральный дух.
По чтению солдатских писем из плена или найденных в отбитых русских окопах, показаний военнопленных мы составляли картину условий жизни солдат до армии в городе и в селе:
— У нас губерния хлебная считалась, а хлеба никогда не хватало.
— С пяти лет крестьянин в работе. Сначала младенцев нянчит, потом гусей пасет, потом к соседу поставят, за нищий кусок, колотушки принимать.
— Мне когда деревня приснится, всегда плохо становится. Сиротская памятка во мне оставлена. Побои, да ругань, да чужого куска огрызок. И злей всего — попреки.
— Я сиротой остался, из избы в избу ходил, благодетели заботились. Не вспомню, чтоб я хоть раз тогда сытым был. Били, материли, спать в хлеву клали, одежда на ногах рукавами, обуви никакой, весь обмерзлый даже. Пастушить помогать поставили за хлеб, за воду, за побои.
Вместе с Густавом мы долго учили легенду простого русского паренька, призванного в армию из Пензенской губернии. Реальный прототип раненным был взят в плен. Повреждение легких в результате контузии вызвало скоротечную чахотку, от которой солдат скончался. Парень сирота, не имеет никаких родственников. Значит трудно проверить его личность. Малограмотный — четыре класса церковно-приходской школы. Где и в каких метриках записан, неизвестно. С детства ходил попрошайничал. По деревням нанимался в подпаски. В армию пошел добровольно. Призван в Энском уезде, где ему по указанию воинского начальника выдали метрику, со слов, возраст определили примерно во время врачебного осмотра. В армию был определен ездовым в пехотный полк, в котором находился в течение месяца, после чего был взят в плен в контуженном состоянии. Более лучшей легенды для легализации в простой армейской среде придумать было невозможно. Все подтверждалось документально и показаниями солдат, служивших с ним в одном полку. В основном его характеризовали как „придурочного“ добровольца 1917 года.
Еще несколько дней ушло на то, чтобы научиться запрягать лошадь в повозку так, как это делают русские, и разобраться в элементах упряжи. Это тоже наука. Спроси кто, для чего полагается тот или иной ремень или веревка, и кончится все провалом и контрразведкой.
Наконец настал тот момент, когда мне выдали документы этого солдата, и я в составе команды военнопленных был отправлен в концентрационный лагерь.
Глава 6.
Концентрационный лагерь находился в районе города Коблерга. В нем содержалось значительное количество русских военнопленных солдат и офицеров. Солдаты использовались в качестве подсобных рабочих на строительстве и полевых работах. Офицеры были размещены отдельно от солдат и, как правило, не работали в командах.
Густав должен был проверить мою подготовленность выступать в роли русского человека, способности обжиться среди них, понять, что такое неизведанное скрывается в русской душе. Насколько она отличается от той, что описал русский писатель Ф. Достоевский в романе „Преступление и наказание“.
Следуя легенде, как молодой солдатик, ничего и никого не знающий, я устроился у стены барака и стал сидеть на осеннем солнышке, которое пригревало только с подветренной стороны. Густав оторвал хлястик от моей шинели, а обмотки я так и не научился правильно заматывать, и они волочились за мной как две змеи, пытающиеся укусить нескладного хозяина. Прибывшие вместе со мной солдаты стали подходить к уже находившимся в лагере, выкликать одноземельцев, или, как говорят русские, земляков. В разговоре знакомились, рассказывали о себе. Закуривали, что у кого есть. Кто-то находил знакомых, обнимались, похлопывали друг друга по спине, проявляя радость.
Примерно через час ко мне подошел пожилой солдат с Георгиевским крестом, присел рядом, стал свертывать самокрутку. Свернул, закурил и спросил, откуда я буду. Вопроса я не понял. Что буду, чего буду? На всякий случай я сказал, что не знаю. Собеседник удивленно поднял на меня глаза и спросил, как это я не знаю, где я родился. Вот тебе и буду. Я сказал, что действительно не знаю, где я родился и кто мои родители. Один вопрос чуть не поставил меня в сильное затруднение. Сказал, что я сирота, ходил туда, куда ветер подует. Это, по-моему, понравилось моему собеседнику, и он улыбнулся. Ну, а сюда как попал, — не унимался мой новый знакомец. Обстрел был, — сказал я, — рвануло рядом, очнулся, а меня куда-то тащат немцы. Сколько я лежал не знаю, но внутри до сих пор еще болит. Ладно, — сказал пожилой, — пойдем, будешь устраиваться на жительство.
Так я познакомился с тезкой Иваном Кирьяновичем. Он ввел меня в солдатский круг, показывал, где и что находится. Был он человек общительный, от него я узнал все про его семью, где он воевал, за что получил Георгия, отношение его к немцам, как к военным, так и к мирным жителям вообще.
Недоразвитые, по мнению Густава, русские были, как мне показалось тогда, да я и сейчас в этом уверен, людьми с великолепным будущим, которые несут в себе внутренний мир, способный быть примером для объединенных наций. Мне приходилось сталкиваться с разными людьми разных национальностей. Среди них есть и хорошие, и плохие, и просто никакие люди.
Русских можно характеризовать только двумя категориями — очень хороший или очень плохой. Если очень хороший — то это очень хороший человек, способный на все, чтобы спасти все человечество. Если плохой, то на нем хорошего места разглядеть нельзя. А как напьются, то и плохой и хороший вместе сидят, песни поют, плачут о чем-то разжалобившем их, а протрезвеют, стыдятся своего поведения и оттого еще непримиримее делаются. Одно только и объединяет их, что вера в Бога.
Священники у них своеобразные, а военные тем более. За военные отличия кресты на орденских лентах носят. Говорят, что один священник во время боя оглоблей немало немецких солдат в окопы повалил, пока его не связали. Переводчик, беседовавший со священником, в своем рапорте написал, что пленный допускает речи, в которых он говорит о своих близких отношениях с самим Богом, Божьей Матерью, а также с близкими родственниками своих командиров и командного состава батальона, который его пленил.
О русских идиоматических выражениях, то есть о мате, можно писать диссертации, книги, и все равно найдутся такие слова, которые потребуют специальных разъяснений для несведущих людей, но будут легко понятны людьми высших и низших слоев населения России. Одно небольшое слово может иметь от пяти до десяти значений в разных интонациях и ситуациях, в которых оно произносится. Перевести мат невозможно, но иностранцами он заучивается удивительно легко. Через неделю пребывания в лагере я матерился так, что вызывал удивление даже Кирьяновича, который говорил, что иногда люди между собой и без мата общаются. Это замечание несколько поубавило мой пыл в применении различных слов и оборотов, но зато я приобрел бесценный опыт применения русских разговорных выражений.
Находясь среди настоящих русских солдат, я внимательно прислушивался к тому, о чем они разговаривают между собой, собравшись в кружок в курилке или неподалеку от туалета:
— Война ничего не бояться научила. Голод — видели, тиф — выжили, пожар — за печку считали, грабеж — это чего уж проще, раны — как на собаке, смерть часто видели. А живы, живы и будем.
— Вот бы в родных местах повоевать, я бы там кой-кому судьбу бы перестроил.
— Когда знаешь, куда да за что воевать, — не давай времени на роздых. Как кто поперек — сшибай. За тобой идут, им легче станет.
— У нас четверо рассудку лишились на войне. Думаю, со страху больше. Один все сны видел, баб каких-то. Ходят по полю, плачут и его ищут. Он кричит, что здесь, мол, он, а они не признают и с молитвой по полю бродят. И плачут, а он тоскою сохнет.
— Приподнял я его, а он стонет. Губы себе прикусил, сквозь нос стонет… А я сам ранен, крови много потерял, сильно ослаб. Тащу его, а не помнится ничего. Так мы до свету ползли. Кровь сперва сильно шла, потом перестала. Дышать больно. Как воду какую найду — пью. А он уже без чувств. Легли, когда солнце высоко стояло. Лежим, через кусты река видна какая-то, поляна кругом, а за речкой лес молоденький. Вдруг стрельба. Слышим, конные. Остановились, да по нам стрелять начали. Мне там ногу во второй раз ранили.
— Я к окну подошел и постучал. Баба отперла, дрожит, молчит. Я хлеба прошу. На стенке шкафчик, оттуда она хлеба, да сыру достала и вино стала на таганке греть. Ем, аж за ушами трещит. Думаю, нет такой силы, чтобы меня с того места сорвать. Опять в оконце кто-то стучит. Баба, также как и мне, отперла. Гляжу, австриец в избу ввалился. Смотрим друг на друга, кусок у меня поперек горла встал. Что делать, не знаем. Сел он, хлеб взял и сыру. Жрет он, не хуже меня. Вино бабенка подала горячее, да две чашки. И стали мы пить ровно соседи какие. Попили, поели, легли на лавке голова к голове. Утром разошлись. Некому приказывать было.