Андрей Северцев
Записки нелегала
Сил для атаки немецких окопов не было. Артиллерийской поддержки тоже. Командир приказал нам окапываться на том рубеже, на котором до этого располагались немцы. Окапывание летом еще понятно, но зимой это сделать в несколько раз труднее. Сначала снег выскребается до самой земли. Затем начинается долбежка мерзлой земли. Зима в том году на западе выдалась не такая суровая. Снежный покров был довольно высоким, и поэтому слой мерзлой земли был не сильно большим. Часам к девяти вечера у нас уже были отдельные окопы, в которых можно было сидеть. Мы по одному ходили к деревне и собирали палки и щепки, чтобы в окопе можно было развести костерчик для обогрева. Скоро нам был доставлен ужин в виде перловой каши с заправкой прогоркловатым подсолнечным маслом и кипяток с сухарями.
На следующий день одиночные окопы были закончены и мы начали прорывать ходы сообщения к соседям, чтобы ходить в гости и общаться. Работа выматывала силы, но она и согревала нас, не совсем сытых и злых на немцев, которые не захотели подписывать мир и вытащили нас снова в окопы.
Неделю мы сидели в окопах, изредка постреливая по противнику. Для меня странно говорить „противник“, но любой немецкий солдат мог проткнуть меня своим ножевым штыком, а любой русский солдат мог застрелить, если бы услышал немецкую речь.
4 марта в немецких окопах поднялся белый флаг и на бруствер вышли два человека, один с белым флажком, другой с трубой. Громко трубя, они пошли к нашим окопам. Через некоторое время к нам прибыли
Случилось так, что командир полка, прибыв в расположение нашего взвода, взял к себе сопровождающих из нашей роты, командира роты, и по его представлению, меня, как одетого более опрятно, выглядевшего более интеллигентно по сравнению с другими солдатами, как он сказал мне потом. С замиранием сердца я шел к немецким окопам. Отказаться я не мог, так как начисто бы потерял авторитет среди товарищей по окопу.
В немецких окопах нас встретил знакомый уже обер-лейтенант и провел в блиндаж командира полка. В блиндаже сразу запахло знакомым запахом, а привычные для меня вещи чуть было не вызвали у меня слезы сентиментальности. Большее удивление у меня вызвал бывший майор, а ныне оберст-лейтенант (подполковник) Мюллер, который по-русски пригласил прибывших к столу, где сидело командование немецкого полка. Я попросил разрешения у командира своего полка выйти, чтобы не мешать переговорам, но командир сказал: „Садись, сейчас не старое время, ты тоже должен знать, о чем мы будем переговариваться с немцами“. Я сел в уголке. Подполковник Мюллер выступал в роли переводчика. Его нахождение в полку не вызвало у меня удивления. В то время, все работники штабов должны определенное время провести на строевой работе в командных должностях. Речь шла о прекращении огня и о способах передачи сообщений между частями армий, не находящихся в состоянии войны. Практически речь шла об установлении линии границы между двумя государствами.
Подписав протокол совещания, мы направились в расположение своего полка. Проходя мимо Мюллера, я увидел, как он одновременно прикрыл оба глаза, давая понять, что узнал меня и что у меня все в порядке.
Позже мы узнали, что 3 марта в Брест-Литовске все-таки был подписан мирный договор между Россией, Германией, Австро-Венгрией, Болгарией, Турцией. От России отторгались Украина, Польша, Прибалтика, часть Белоруссии и Закавказья, а советское правительство обязывалось еще выплатить шесть миллиардов марок контрибуции, провести полную демобилизацию армии и флота. Это означало полное поражение России в войне. Россия была вынуждена признать право на самоопределение Финляндии, которая практически была и снова стала независимым государством, не настроенным враждебно к России.
6 марта во время заготовки дров в деревне бревно упало на неразорвавшийся немецкий снаряд, и он взорвался, убил трех человек и ранил еще троих человек, в том числе и меня.
Рана у меня была не тяжелая, два осколка в спине и осколок в левой руке, повредивший кость. Нас, раненных, отправили в город Псков, где располагался полевой госпиталь. Осколки вынули быстро, на руку наложили шину. Нас одели в больничные халаты коричневого цвета и положили в палату, где все было белым. Врач сказал, что я родился в рубашке. Осколки были рикошетными, то есть отлетевшими от какого-то препятствия. Если бы не было препятствия, то с тобой и возиться не пришлось, просто так бы закопали, мрачно пошутил врач.
О своем ранении я написал Аркадию Михайловичу, и через две недели ко мне примчалась Катя с продуктами, учебниками и приветами от всех наших знакомых. Появление Кати меня очень обрадовало и испугало. Привязанность к девушке перерастала во что-то очень большое, в чувство, которое раньше меня не трогало. Но я человек другой страны и в какое-то время я должен буду уйти к себе, где она будет чужой и несчастной, несмотря на свои чувства ко мне. Одновременно с рассуждениями делового человека, я безрассудно бросался в пропасть необъятного чувства, которое зовется любовью.
Глава 19.
Рана моя заживала быстро, чему способствовала Катерина, окружившая меня вниманием и заботой. Она выполняла обязанности сиделки и во всем помогала медицинскому персоналу поставить меня на ноги. На ноги — это так, буквально. Я был ходячим больным с перебинтованной спиной и деревянной рукой на перевязи. Через месяц раны зарубцевались, однако два пальца на левой руке не действовали, и нарушилась подвижность руки. Задело нервные окончания, — констатировал врач, — может быть с течением времени это пройдет, а, может быть, вы к этому привыкнете, и не будете замечать, но со службой в армии у вас закончено.
Нет худа без добра, говорят русские. Я немного повоевал и у меня в документах запись, что я являюсь красноармейцем одной из первых советских воинских частей, получил ранение и инвалидность, защищая советскую власть. Лучшего способа для легализации и не придумаешь. Можно сказать, что я стоял у истоков Красной Армии и участвовал в ее первых боях.
Выписавшись из госпиталя и получив продовольственный паек, мы с Катей вернулись в Москву. В военном комиссариате мне оформили документы о том, что я уволен по ранению из РККА
Вечером мы все сели за один стол, и я объявил, что мы с Катей собираемся пожениться и снять квартиру неподалеку от них. Мое заявление вызвало бурю протеста в семье Хлопониных. Его супруга категорически заявила, что с сегодняшнего Катя у них не работает, а находится на таком же положении члена семьи, как и все остальные, а хозяйство они будут вести вместе, что более экономно при нынешних экономических трудностях. Аркадий Михайлович также был категорически против нашего переезда и предложил немедленно начать переносить вещи из кабинета к себе в спальню. Меня очень тронуло такое проявление чувств, в общем-то, чужих мне людей и я предложил отпраздновать мое возвращение, наше воссоединение в коммуну, очень модное тогда слово, и наше с Катей намерение создать семью.
Все хорошо, когда все хорошо. Аркадий Михайлович трудится в театре, получает небольшую зарплату и небольшой продовольственный паек от комиссариата по делам культуры. Я получаю маленький продовольственный паек как инвалид. Женская половина и маленький ребенок находятся на нашем иждивении. Не густо. Надо искать работу и учиться на курсах за среднюю школу.
Для Кати мы нашли место сиделки-санитарки в военном госпитале, а я устроился в гараж санитарного управления Московского военного округа. Случилось так, что я помог исправить автомашину какого-то командира, которая сломалась недалеко от вечерних курсов, где мы с Катей занимались. Командир строго отчитывал водителя в кожаной куртке, а тот только руками разводил и говорил: „Не знаю, товарищ командир, трофейные машины они все не такие как наши“. Так как я был в красноармейской форме, командир обратился ко мне, не могу ли помочь устранить неисправность машины. Я ответил, что я не водитель, но машины раньше видел и, если он не возражает, то я взгляну на двигатель.
Опыта ремонта автомобилей у меня не было вообще, но устройство „Руссо-Балта“ я в общих чертах знал, и водить эту машину умел. Заглянув в двигатель, я подергал находившиеся там провода, зная, что автомобиль не заводится, когда нет искры. А искры нет, когда нет электрического контакта. Так и оказалось. Провод от катушки зажигания отделился очень легко, как будто ожидал, когда к нему прикоснется заботливая рука. Воткнув провод в катушку зажигания, я проверил и крепление проводов, подходивших к свечам зажигания. Затем я посмотрел наличие бензина в стеклянном отстойнике и попробовал подкачать бензонасосом. Бензонасос качал плохо, но бензин подкачивал. Проделав все эти манипуляции, я сел в машину, нажал на стартер и машина к моему удивлению завелась.
— Пожалте ехать, — сказал я командиру и открыл дверку. Командир сел рядом со мной и приказал водителю сесть на заднее сиденье. Вперед, — последовал приказ, и я поехал. Сначала неуверенно, а потом навык возвратился ко мне и я поехал сравнительно быстро по нешироким московским улочкам. Подъехали к санитарному управлению, рядом с которым находился госпиталь, в котором работала Катя. Я вышел из машины, поблагодарил за то, что подвезли, и пошел в госпиталь. Командир остановил меня и спросил, где я служу. Услышав мой ответ, предложил работу водителя в сануправлении. Я стал отнекиваться, что не учился специально водить автомобиль, на фронте знакомый водитель только показывал. Ничего, — сказал командир, — подучитесь, а водители нам очень нужны, и рана ваша не помешает работе в тылу. На том и договорились.