Андрей Северцев
Записки нелегала
Флегматика нужно брать быстрым натиском, быстро думать он не умеет и ему нельзя давать время на раздумья. Он сделает для вас все, чтобы быстрее отвязаться.
С людьми холерического склада надо вести себя как откровенному флегматику, растягивая слова, обдумывая каждое слово. Привыкший делать все быстро, он быстро выйдет из себя, сразу ухватит суть дела и быстро сделает то, о чем вы и не мечтали, лишь бы вы поскорее убрались от него подальше.
К меланхолику надо подходить с родственными меланхолическими чувствами. Если ваша история жалобная, берущая за душу, то вы можете рассчитывать на все, что находится в возможностях вашего визави.
Труднее с сангвиниками, но и на них можно найти управу, если хорошенько присмотреться. Мотайте себе это на ус, юноша.
Странно, но на эти практические темы у нас не было бесед со всезнающим Густавом.
Глава 10.
С господином Хлопониным мы наконец сели в поезд, идущий в Москву. Сказать сели, это значит, ничего не сказать о нашей посадке.
В нашем с тобой городе, Наталья, есть такая хитрожо…ая привычка у людей, ждущих транспорта, выходить на проезжую часть дороги впереди пришедших ранее, препятствуя движению автобуса или троллейбуса, и толпой ломиться в дверь, хотя по одному и в очередь посадка происходила бы быстрее, спокойнее и больше людей вошло бы в автобус.
В марте 1918 года во Владивостоке была именно такая же ситуация с посадкой в поезд. Правда, люди были с мешками и баулами, с винтовками, кое у кого были и пулеметы. Посадка напоминала штурм крепости. В вагоне третьего класса мешки и узлы цеплялись за разные металлически части, люди застревали, сзади давили, перескакивали через людей, застрявших в проходе, прыгали на свободные лавки, расставляя руки в знак того, что эти места заняты. Где-то уже начиналась потасовка за места.
Наконец вагон тряхнуло, дернуло, и поезд медленно потащился по рельсам, попыхивая черным дымом сусуманского угля.
Вагон не был похож на любой пассажирский вагон любого класса в любой европейской стране и даже в странах Латинской Америки.
С левой стороны вагон был поделен на отсеки. В каждом отсеке было по две поперечные полки для сиденья, по две подвесные полки для лежания, по две верхние полки для вещей. С правой стороны вдоль вагона в пределах отсеков были устроены полки для сиденья, лежания и для багажа. В начале вагона была маленькая комнатка для проводника, рядом с ней печка с бачком для кипячения воды. С другой стороны вагона была маленькая комнатка-туалет. Вагон освещался двумя жестяными фонарями, которые висели над входом и выходом из вагона. Свечки в фонарях еле светились. Обстановка убогая.
Постепенно свалка в вагоне рассосалась. Вещи были растолканы по углам, люди разместились на верхних и нижних полках, причем на верхних полках лежали и по два человека. Не будешь же все время стоять на ногах или лежать в проходе.
Примерно часа через два мы подъехали к станции Угольной, где производилась дозаправка углем и водой локомотива и второй штурм вагонов желающими уехать на Запад. Мы, еще недавно чуть не дравшиеся за места в вагоне, дружно объединились для защиты своих мест, не давая пройти к нам ни через тамбур, ни через дверь. В вагон мы впустили только выходившего проводника и немецкого солдата, говорившего на ломаном русском языке и возвращавшегося из русского плена с мандатом Владивостокского ревкома как представитель братского пролетариата Германии.
Затем каждый пассажир достал свои съестные припасы, как будто он специально садился в поезд, чтобы с аппетитом покушать. По всему вагону возникли запахи вареного и жареного мяса, соленой рыбы, сала с чесноком, репчатого лука, ядреной самогонки и китайской рисовой водки. В воздухе поплыли синевато-сизые клубы дыма от папирос и самокруток. Почему в России практически не было сигарет, я не знаю до сих пор. Производство папирос приводило к неоправданно большому расходованию плотной бумаги хорошего качества, которая попросту выбрасывалась на ветер. Сами русские про папиросы говорили: метр курим, два — бросаем.
Прежде незнакомые люди знакомились друг с другом, угощали голодных, объединяли свои запасы в артель. Немецкого солдата пытались угощать со всех отсеков, объясняя, что немцы по русскому примеру должны сбросить своего Вильгельма и совершить пролетарскую революцию. Война закончится, и немец с русским будут братьями по коммунизму. Другие говорили, чтобы немцы не слушали своих большаков и дали волю крепкому хозяину, который и всю страну накормит, и с заграницей торговать будет. Немец согласно кивал на все предложения и через час напился так, что у него сил не было не то что головой кивать, но и двигаться. Придвинутый к стенке отсека, он мирно похрапывал за спинами гостеприимных попутчиков.
Действительно, странный народ эти русские. Озлобленные отсутствием возможности уехать, они были готовы на все. Устроившись в поезде, дружно защищали общие места. Покушав и выпив, становились добродушными и гостеприимными. Наутро им было стыдно за проявленную, с их точки зрения, душевную слабость, что выражалось в натянутости отношений с вчерашними собутыльниками. А, может быть, было жалко „на халяву“ съеденных продуктов и выпитой водки.
Интересное это слово „халява“. По-украински это сапог. „Халява“ — значит прикинуться сапогом, как это делается непонятно, и съедать чужое или бесплатное, не чувствуя угрызений совести. К обеду все просыпаются окончательно, подходит время обеда, все достают уменьшившееся количество пищи и все начинается снова с поцелуями объятиями и драками.
Поезд останавливался почти на каждой станции. Непривычные названия врезались в память: Раздольная, Уссурийск, Озерная падь, Сибирцево, Спасск-Дальний, Шмаковка, Губерово, Вяземская, Верино, Хабаровск. На станциях покупали, выменивали или просто отбирали продовольствие, выносимое местными жителями. Здесь же шла бойкая торговля самым разнообразным добром, которое вряд ли крестьяне или рабочие могли купить себе честным путем: продавались различные типы часов, и золотые, и серебряные, и хромированные; картины и портретные миниатюры; меховые изделия: шапки, воротники, шубы овчинные и бобровые. Я показал Аркадию Михайловичу купюру в десять долларов, якобы оставшуюся у меня от заграничного путешествия, и он мигом обменял ее на кучу всевозможных припасов, не забыв и о крепком напитке, от которого драло горло и не хватало воздуха для дыхания.
Перед Хабаровском я вышел в тамбур, чтобы немного подышать свежим воздухом и дождаться своей очереди в туалет. Немного позже в тамбур вошел немецкий солдат, готовившийся выйти в Хабаровске. Попросив у меня прикурить сигарету, солдат произнес пароль, данный мне Густавом, выслушал отзыв и по-немецки сообщил, что для меня приготовлена военная форма и документы в районе станции Ново-Николаевская, ее местонахождение указано на переданной мне схеме. Докурив сигарету, солдат, не прощаясь со мной, пошел к выходу и больше я его никогда не видел.
Значит, Густав не спит, обеспечив мне сопровождение от Владивостока до Хабаровска. Не исключено, что меня сопровождали от самого Берлина, и будут сопровождать и дальше. Сопровождающие могут ко мне и не подходить, но интересно было бы узнать, кто это может быть. А вдруг Аркадий Михайлович и есть мой сопровождающий? Ерунда. Я сам был инициатором знакомства с ним.
Глава 11.
До станции Ново-Николаевской мы ехали десять дней. До чего же бескрайняя Россия. Город Ново-Николаевск находится ближе к географическому центру государства. От Хабаровска мы почти двое суток ехали до Читы. Что обозначает название этого города, никто точно не знает. Говорят, на месте города были две небольшие деревеньки. Ямщик, который вез царского чиновника в одну из деревень, спросил: „Ваше благородие, деревенька-то чи та, чи эта (то есть — та или эта)?“ Чиновник подумал-подумал и говорит: „Пусть будет чи та“. Так с его легкой руки город и начали называть Чита. От Читы почти сутки ехали вдоль Байкала до Иркутска. Названия станций все какие-то нерусские: Могзон, Хилок, Горхон, Толбага, Челутай, Утулик, Култук. На станциях местные жители продавали омуля — такая воздушная жирная селедка, очень вкусная, очень сытная и очень дешевая. Затем мы проехали Красноярск и стали подъезжать к станции Ново-Николаевской, находившейся километрах в шестистах восточнее от старого русского города Омска.
За время поездки я приобрел, вернее, выменял за некоторые из моих вещей (пальто, чемоданчик, бритвенные принадлежности, ночную пижаму) драный полушубок, дававший мне тепло в мартовские морозы в Сибири. Вообще-то, моя экипировка мало подходила к нахождению в Сибири зимой. Кожаные штиблеты я обменял на валенки-самокаты — мягкие, серые, правда, сильно ношенные; щегольской картуз — на солдатскую папаху на рыбьем меху. Интересное слово „рыбий мех“. Оказывается, некоторые дикие племена на Дальнем Востоке и Севере России шьют себе обувь и отдельные предметы одежды из кожи рыбы. По аналогии с кожей барана или овцы, из которой шьется меховая одежда и обувь — кожа рыбы стала называться „рыбьим мехом“, то есть не греющим.
Брюки и пиджак поменял на кальсоны и нательную рубашку из бязи, солдатскую гимнастерку и бриджи, стираные и ношеные. Когда я оделся во все это, не новое, но вполне пригодное для носки, Аркадий Михайлович рассмеялся и сказал, что сейчас я вполне годен для того, чтобы „кто был никем, тот станет всем“. Дерзайте, молодой человек, — сказал Аркадий Михайлович, — еще придет то время, когда я буду говорить своим потомкам, что ехал в одном поезде с народным комиссаром по иностранным делам Советской России товарищем-господином Лукониным Иваном Петровичем. А кстати, как вас зовут по-настоящему, господин Луконин?