Александр Сотник

Симфония для пауз

— Пульс жизни, — пояснила Танька. — Шопенгауэр в себе.

Витька пожал плечами, подошел к уху вплотную, отчетливо произнес:

— Эй, алё! Твою мать…

— Купи ему слуховой аппарат, — мрачно сказал я.

— Думаешь? — переспросил Дружинский. — Надо будет поискать. Пошли к столу. Коньяк прокиснет.

Конечно, я напился, как и обещал; а когда пьян — готов простить весь мир за причиненные мне неудобства. Вдруг вспомнил, что Танька — профессиональная певица.

— Хочешь попеть? — спросил я ее.

— Сейчас?

— Нет. В принципе. В ресторане. Хоть какой-то творческий оттяг…

— У меня три магазина. А ресторан я и сама открыть могу.

Она меня не поняла. Внезапно вскочила из-за стола и воскликнула:

— Витенька, сколько, говоришь, тебе лет?

— Тридцать пять, — зарделся Дружинский.

— Ну, все, готовься!

И пошла оттягивать имениннику уши…

Детские связи 

Дети жестоки. Гуманизм — это выдумка взрослых.

Папа купил мне путевку в „Артек“. Не то, чтобы я ее не заслужил. Заслужил, и даже очень. Но у отличников почти всегда бедные родители. Дочь секретаря обкома уже давно там побывала. Даже сын директора седьмой автобазы тыкал в меня пальцем:

— Отличник хренов! Ты в „Артеке“-то был?

Что я мог ответить?

Папа купил путевку. Он все продумал. Путевка была в международную смену. Общение с иностранцами предполагало наличие благонадежности и идеологической лояльности. К тому же, престиж. На дворе был 81-й год. Брежнев болел. Страна страдала вместе с ним.

Меня вызвали в горком комсомола, спросили (кстати, впервые на „вы“):

— Чувствуете на себе ответственность?

— Ну…

— В каком году комсомол получил третий орден?

Сейчас я даже не вспомню, а тогда — ответил.

— Хорошо, — говорят, — поезжайте. Будьте бдительны и ведите себя.

Меня благословили: деньги были уплачены…

„Артек“ того времени представлял противоречивое зрелище: смесь терпимости с подозрением. Там я усвоил главные правила игры. Первое: все советские люди предсказуемы, и второе: каждому уготована общая участь. Первым условием я пренебрег сразу, а второе презирал и до этого. Оскорбляли желтые казенные рубашки, шорты цвета диареи, белые носки. Кстати, носки я надел свои, красные. Вожатые сделали замечание:

— Носки должны быть белого цвета.

Я спросил:

— А что вы имеете против красного?

И все заткнулись. Решили, что отстали от последних инструкций.

На следующий день привезли иностранцев. Французы оказались наглыми типами. Негр Фреди курил трубку и больно пинал пионерок под задницу. Научил курить взатяжку председателя совета отряда.

К нам поселили детей из Уругвая. Один из них жил в Алма-Ате, двое других — в Луанде. Нам объяснили:

— В Уругвае фашистский режим. Их родители — коммунисты. Борются за свободу вдали от родины. Подрывают, как могут…

Алма-атинец был высоченным негром. Звали его Бэн. У него был изъеден лоб. Я спросил:

— Бэн, это фашисты?

— Нэд, — ответил он. — Эдо дарагани.

— Что?

— Меня дарагани поели.

Никогда бы не подумал, что алма-атинские тараканы едят людей.

Второй иностранкой оказалась милая девочка Карина. Общался я с ней мало, поэтому не буду…

Третий экземпляр, Альваро Рама, запомнился больше всех. Само собой, за два часа мы обучили его русскому. (Он, между прочим, ответил взаимностью: я до сих пор могу послать по-португальски.) К вечеру он уже орал с уругвайским акцентом на вожатого. Тот обещал с нами разобраться. Спустя пару дней дружба народов прекратилась. Бэн оказался потливым, как скаковая лошадь, а Альваро Рама — тринадцатилетним бабником. Это не могло не раздражать. В два часа ночи Бэна обкладывали подушками, чтобы не вонял. В три уже спали. В половине четвертого являлся Альваро Рама и включал свет. Его спрашивали:

— Где был?

— Польски харцер девочка.

— Что делал?

— Ёпса.

— Выруби свет, — советовали ему.

— Русский подождать. Я брать стирать носки.

Пионеры могли выдержать все, кроме обвинений в нечистоплотности. Альваро получал в глаз. Щелкал выключатель. Спустя полчаса свет загорался вновь.

— Что там еще?

— Альваро Рама.

— Тебе мало?

— Русский подождать. Я сушить носки…

…Надо ли говорить, что переживали афганские дети, живущие по соседству? Каждая ночь для них могла оказаться последней. Война была в разгаре…

В „Артеке“ я влюбился в Катю. Дочь дипломата, перспективная красавица. К счастью, у меня хватило ума не преследовать ее. Достаточно было сказать:

— Мои джинсы — твои.

Она оценила. Мы стали дружить. Конечно, она меня не любила. Заглядывалась на француза Паскаля. Я же его ненавидел. Самоуверенный сноб с крашеной в два цвета гривой. Мелькал перед глазами, как калейдоскоп. Катю это забавляло. Возможно, поэтому вскоре она утратила невинность. Именно с ним, спустя два года, в Париже. А пока я ревновал и бесился. Случайно застукал их за поцелуями. Она сказала:

— Извини.

— Никогда, — говорю, — не прощу. Ты с этим крашеным придурком. Чем я хуже?

— Ничем. Просто он другой.

— А я не другой?

— Ты совсем другой.

— Тогда что?

Мы были детьми. Не понимали, как лучше изъясниться. Впрочем, она могла меня послать, но почему-то терпела. Наверно, ей нравилось…

После „Артека“ мы редко созванивались, еще реже — встречались. Однажды она сообщила, что давно вышла замуж. Я звонил ей сам. У нее был обреченный голос.

— Ты счастлива? — спрашиваю.

— Как все.

— Дети?

— Да. Девочка. Назвали Сарой.

— Почему Сарой?

— В честь мамы. Она умерла.

— Прости.

— Не моя. Мама Лео.

— Лео — это муж?

— Лео — это тварь!

Я не знал, как помочь или утешить.

— Прорвемся, — сказала она. — Помнишь „Артек“?

— В основном, тебя.

— Хорошо помнишь?

— В общих чертах. — Я осторожничал с женщинами: к тому времени они меня уже кое-чему научили.

От Лео она ушла. Он оказался педерастом, женившимся ради благополучия и мести бывшему любовнику. Но она все равно прощала его, не жалея себя. Да и возможно ли иначе?

…После встречи с Танькой мною овладела тоска. Я вдруг осознал, что замысел с рестораном рушится, не успев обрести зримые формы. Ситуация все больше напоминала авантюру. Однако, у Кати были связи. Она была опутана цепью знакомств, как паутиной. Я решил, отчего бы не позвонить? Набрал ее номер, спрашиваю:

— Это Катя?

— Это Сара.

— Привет. Сколько же лет прошло?

— Это папа Лео? Старый педераст?

— Нет, это Саша. Мама дома?

Слышу в трубке:

— Мам, там какой-то Саша… Мама спрашивает, какой?

— Из „Артека“.

— Мам, он из какого-то ацтека.

Вот ведь, думаю, дети пошли: ацтеков знают, „Артек“ — нет.

Катя взяла трубку:

— Что у тебя стряслось? — По голосу слышно, я оторвал ее от дела.

— Все в порядке. Ты занята?

Молчание. Видеоряд воспоминаний. По-женски смягченная реакция:

— Саш, нет, конечно. Просто работа. Все достали. Приедешь?

Катя не любит шампанское, поэтому покупаю коньяк, розы, шоколад. Катя встречает на пороге: такая же красивая и перспективная, в легком халате, без тени косметики на лице. Ни усталости, ни разочарования. Мы поцеловались.

— Мама умерла, — сказала она.

— Мама Лео? Ты говорила.

— Моя мама…

— Как жаль. Мы с ней так и не познакомились.

— Разве? Ты звонил пару лет назад, я жила в Брюсселе. Вы весь вечер проболтали. Ты даже сватался…

— Ах, да, вспомнил. Я был пьян.

— Проходи. Кури, если хочешь.

— Тогда уж лучше выпьем.

— Конечно. Тем более, что Сара уже спит.

— Как же ты теперь?

— А что я? Нормально. Консультант. По странам. Европы. Все хорошо…

— Ты совсем не изменилась.

— Саш, это банально, но приятно.

— Я не то имел в виду.

— Тогда ясно. Как сам? Развелся?

— Уже давно.

— Дети?

— Возможно. Хотя вряд ли…

Мы вновь прикоснулись к воспоминаниям: смешным, и оттого — личным. Вдруг вспомнили, как я хотел набить морду ее французу, и тот меня нещадно отдубасил. Правда, он был с Фредди.

— А я его полюбила еще больше, — призналась Катя. — Глупо, да?

— Да чего уж там. Было и было…

— Тебе нужна помощь?

Я рассказал о ресторане, тщетных поисках, неудачных встречах. Катя вздохнула:

— Непременно помогу. Завтра же тебе позвонят. Ты спешишь?

Я понял, что пора торопиться…

Утром проявился Фима Кульмис:

— Саня, что же ты молчал, что знаешь Екатерину Сергеевну?

— Какую?

— Ту, которая консультант… по странам…

— Европы? Знаком, ну и что?

— Она мне звонила. Приезжай, я все устрою.