Александр Сотник
Симфония для пауз
Солист должен был завершить фразу словами „и юный Октябрь впереди“. Однако вместо этого неожиданно подпрыгнул, притопнул ногой и истерично заорал:
Эх, в красной рубашоночке,
Хорошенький такой!
Зрители оцепенели. Дирижер выгнулся, будто в спину вонзили ятаган. Мишка же, как ни в чем не бывало, пустился в пляс, и вприсядку ускакал за кулисы. Там его скрутили и отправили на гауптвахту. Допрашивал Пидана особист Протасов по кличке „Атас“. Его круглое лицо напоминало неочищенную репу.
— Вы понимаете, что совершили идеологическую диверсию? Да еще в нетрезвом виде! — сообщил особист.
Мишка молчал.
— По чьему заказу?
— Музыка Пахнутовой, слова Добронравова.
Мишка держался, как опытный шпион.
— Пахмутовой, — поправил его Протасов. — Вы даже здесь не можете прилично издеваться.
Особист пошелестел бумагами, что-то записал. Внезапно прищурился и доверительно шепнул:
— Признайся, Миша, а ведь двадцать седьмой съезд тебе не по душе…
— Я к семидесятой отношения не имею!
— Имеешь, имеешь, — успокоил Протасов. — Глумиться надо с умом. А ведь идеологическое извращение ведет за собой сексуальное. Кстати, как у тебя с этим?
— Нормально, — простодушно ответил Мишка, — раз в неделю, как и положено.
Особист снова что-то записал. Потом улыбнулся:
— Как его зовут?
— Кого?
— Ну, того человека, с кем вы…
— Женя. Жена…
— Ага, так и запишем: „ваш партнер Евгений является пассивным гомосексуалистом“, — сделал вывод Протасов.
— Кем?!
Мишка угрожающе привстал. Особист поднял голову и спокойно произнес:
— Вода на подоконнике в графине. Советую, полегчает…
Через неделю Пидана уволили из армии. Он стал диссидентом. Выставлял транзистор в окно и включал Би-би-си. Жители жаловались участковому. В милиции Мишка делал программное заявление:
— Долой Кобзона! Даешь группу „Заебитлз“!
Его штрафовали за сквернословие в общественном месте. Пидан не унимался:
— Это антиобщественное место!
Мишку выдворяли на улицу, но он обещал вернуться с демонстрацией протеста.
Вскоре грянул августовский путч, на диссидентов перестали обращать внимание. Мишка устроился бас-гитаристом в группу „Сталкер“. Мы встретились в Мурманске на гастролях. Дело было зимой. Нас поселили в двухместном номере гостиницы „Полярные зори“. Администраторша, подавляя смущение, предупредила:
— Очень прошу вас после одиннадцати вечера не смеяться…
Пидан оживился:
— А плакать можно?
— Умоляю, у вас, на третьем этаже, дежурит бабушка. Она в маразме. Думает, если в номере смеются, значит там…
— Курят гашиш?
— Нет. Как бы деликатнее сказать… Совершают половой акт…
— Мы натуралы, — оскорбился Мишка. — И к тому же алкоголики. Рожденный пить — не может трахать.
Администраторша успокоилась.
Отработав последний концерт, мы решили устроить сабантуй. Пидан привел двух не отягощенных воспитанием девиц; я купил шампанское и водку. Закуски на столе почти не наблюдалось. Я мрачно пил, Пидан веселил поклонниц. Иногда те задавали проблемные вопросы. Например, трудно ли живется на сцене?
— Трезвым — очень, — жаловался Мишка. — А вот маханешь стакан, другой…
— Много ли у вас любовниц?
— Если не считать Софи Лорен и Катрин Денёв…
Девицы ржали, как голодные клячи. В дверь постучали. Я открыл. На пороге стояла сухонькая старушка, ее маленькую голову покрывала серая шаль.
— Уже одиннадцать часов, — строго сказала она. — Рекомендую успокоиться и не хулиганить.
Я пообещал. Ржание усилилось. Мишка перешел на неприличные анекдоты. Водка лилась рекой. Через полчаса дверь содрогнулась от бешеного стука.
— Ну все, — говорю, — досмеялись. Это ОМОН…
Мишка выпроводил девиц на балкон. Подал шубы:
— Покурите там, а мы разберемся.
Я снова открыл дверь. В комнату ввалился пьяный барабанщик Димка Строганов:
— Мужики, у вас тут весело, я тоже хочу. А куда девчонок дели?
— Да Мишка их на балкон отправил.
Димка вытаращил глаза:
— Он что, дурак? Здесь нет балкона!
Пидан бросился к окну. Девицы возились в сугробах тремя этажами ниже.
— Убыли, — загрустил Мишка. — Обе две. Не везет нам сегодня…
Я посмотрел вниз. Из сугробов отчетливо донеслось:
— Чтоб ты сдох, козел вонючий!
— Мишка, — говорю, — они с тобой прощаются.
Пидан вяло помахал им рукой:
— Обиделись. Низко пали. Хорошо, зима снежная…
С Цедиком Мишку связывала двусмысленность фамилий, с Мисевичем — национальность, с Дорфшустер — еще и жена, со мной — исключительно пьянки.
Спрашиваю:
— По какому поводу праздник?
— Муське семь лет исполнилось. Будь она человеком, в школу бы пошла. Но она кошка.
— Еще не поздно пристроить.
— Она дура. Гадит, где ни попадя… Какое там у тебя дело?
Я изложил. Пидан задумался:
— В принципе, можно. Музыка, женщины, водка. Только жена будет против.
Женька устроила истерику:
— В кабаках работают лабухи и лохи! Миша — великий музыкант. Он с Рэем Чарльзом играл.
— И пил тоже, — добавил Мишка.
— Алкаш, — зло сказала Женька. — Выпьем за Мусино здоровье?
— Я попробую уговорить, — пообещал Мишка. — Только выпью…
— Не надо, и так ясно…
Кошка прыгнула мне на колени, оставив на брюках рыжую шерсть.
— Ты ей понравился, — радостно сообщил Пидан. — Спрячь ботинки, а то обоссыт.
— Ни к чему. Мне все равно пора.
— А мог бы нажраться. Ты кошек любишь?
— На расстоянии.
— А я — вблизи. Сань, задуши Мусю. Я спаниель хочу купить…
Бедствие в море звука
Вы смогли бы полюбить человека исключительно за его фамилию? Боря Чертков смог. Влюбился в итальянскую актрису. Звали ее Моника Скатини. Правда, он ни разу ее не видел, зато при каждом удобном случае говорил:
— Ты ведешь себя, как Моника Скатини.
В этом было что-то трогательное.
С Борей мы познакомились в Питере на фестивале „Шлягер года“. Было это в начале девяностых, во времена моего романтического увлечения шоу-бизнесом. Я неустанно носился с русским шансоном, пытаясь возродить забытый всеми жанр. Пел свои песни. Друзья говорили, хорошо, завистники похлопывали по плечу со словами „хромаешь в теме, плаваешь в нотах…“ Теперь шансон поют повсюду. Я чувствую себя игрушечным пророком…
Мой директор Сергей Асадов запрещал пить. Настолько вошел в роль, что даже закодировался. Вскоре его поразил нервный тик: он все время плевался в разные стороны. И ничего не мог с собой поделать. Я называл его „человек дождя“. Постепенно им овладели навязчивые идеи: он вообразил, что может двигать взглядом предметы. Поначалу у него не получалось, и тогда он стал мошенничать. Прикреплял к тыльной стороне ладони спичечный коробок и якобы нечеловеческим усилием воли поднимал его вертикально. Девиц это восхищало. Каждую ночь он ублажал новую поклонницу. Из его номера вечно доносились стоны, лишенные целомудрия. Моему же питейному пристрастию Серега яростно препятствовал. Едва стоило приблизиться к стакану, как раздавалось:
— Бодун убивает целые страны!
Я подчинялся.
А тут он объявил:
— Едем на фестиваль.
— Обмоем, — говорю, — это дело.
— Что будешь петь?
— Для начала сто грамм „Мартини“.
— При чем тут „Мартини“? Я же сказал — петь, а не пить. Мне, к примеру, нравится „Милашка“.
Песня была пустой и безвкусной. Я написал ее по настоянию Сергея. Когда принес текст, директор расплевался:
— Больше иностранщины, а не матерщины. Зачем ты материшься в песнях? Тебе что, в жизни мало? Тащишь на сцену каловые массы своей души. Хватит материться. Обильнее цитируй французский.
— Я по-французски не ругаюсь.
— Вот и не надо. Используй образы Ренуара, Фернанделя. Придумай что-нибудь…
Я придумал. Получилась жуткая атмосфера канализационного люка, ведущего в кафешантан. Звучало это так:
Милашка,
Амурная пташка…
Божественный велюр,
Бонжур, лямур, тужур…
И так далее…
В итоге мне удалось поднять пошлость до заоблачных высот. Серега послушал и одобрил. Премьера шедевра состоялась в Рыбинском дворце спорта. Меня не покидало подозрение, что зрители, сговорившись, прячут за пазухой тухлые продукты с местной птицефабрики. К великому же удивлению, толпа встретила опус детским визгом. Некоторые плясали в креслах и даже приглашали дам на стационарный танец. С того момента я окончательно перестал понимать отечественный шоу-бизнес.
И вот теперь директор сказал:
— Мне нравится „Милашка“.
— А мне, — говорю, — Милан.
— Мне надоел твой жесткий мужской юмор. Песня утверждена продюсером фестиваля.
— Зачем тогда спрашиваешь?