Александр Сотник
Симфония для пауз
Я кивнул. Злодей-любовник достал из кармана сто долларов:
— Э… фа…
— Бери, это тебе, — пояснил Женя с видом полиглота.
— Ладно, я уже понял.
Рядом с нами энергично размахивали руками трое молодых людей. Заметив на себе мой любопытный взгляд, они спрятали руки в карманы и затаились.
— Боятся проболтаться, — цинично заметил Женя.
Зал живо заполнялся темпераментной молчаливой толпой.
— Я открыл гуманную концепцию, — философствовал Женя. — Искусство ассоциаций. Музыка — глухим, живопись — незрячим.
— И что тут, — спрашиваю, — гуманного?
— Очень просто. Музыка — это вкус, цвет — это запах. Органы вкуса и обоняния есть у любого индивида.
— По-моему, пахнет ницшеанством.
— Ну, скажи, с чем у тебя ассоциируется коричневый цвет? Только без пошлости.
— Если без пошлости, то с тобой. У тебя коричневые джинсы.
Женя обиделся:
— Ты это зря. Я тебе серьезно. Представь, „Последний день Помпеи“ — это томатный сок, а „Реквием“ Моцарта — хвойный дезодорант.
— Почему хвойный?
— Венки, старик, венки и слезы…
В тот день мне аплодировали молча.
Спустя полгода Женя бросил своих безмолвных ягнят и стал играть на ложках в казачьем хоре. Большего ему не доверили. Жаловался:
— Искусство погрязло в интригах. Театр начинается с сортира.
Затаив обиду на барабанщика, Женя втерся к нему в доверие и убедил срочно эмигрировать в Америку. В итоге, прилетев на гастроли в Сиэтл, половина хора изъявила желание остаться в Штатах. Предательская эмиграция отозвалась болью в Женином сердце. Он вернулся на родину весь разбитый.
— Я подозревал, что они подонки, — признался он, — Я соберу пресс-конференцию и устрою скандал. Я забрызгаю их грязью, они не отмоются…
— Мне нужен барабанщик в джаз-бэнд, — грустно сообщил я.
Женя преобразился:
— Старик, тебе крупно повезло, я свободен как птица. Кстати, сколько денег?
— Ну вот, и ты о том же. Где твой хваленый кураж, где творческий азарт?
— Они есть, старик, они внутри. Кстати, с чем у тебя ассоциируется дерьмо? Ладно, я тебя прощаю…
Хорошо пропитый саксофон
Иная легкость бесплодна в силу своей никчемности.
Ваню Котлова звали Котлованыч. Он был шустрый мужчинка, брызжущий талантом словоблудия. Прозвище подчеркивало глубокий провал в логике его мыслей, ибо говорил он исключительно ради красноречия. К тому же, он был удивительно похож на вождя мировой революции. Долгое время Котлованыч брился и хипповал, протестуя против собственной внешности. Однажды он даже пел в церковном хоре, но бунтарская натура расстроенно взыграла, когда батюшка попросил его не фальшивить.
— Не блядомудрствуй, отец Апокалепсий, — сказал Котлованыч, и тут же был отправлен с миром за пределы храма.
Года два назад он смирился с оригиналом, купил себе кепку, костюм-тройку, ботинки старого фасона, и спустился в переход на Манежной площади, где картаво спел матерные частушки. За каких-то пару часов иностранцы завалили Котлованыча долларами. Ваня щедро поделился с местной милицией, и сразу получил право петь в любое время, не стесняясь в выражениях.
Безоблачная жизнь солиста длилась почти месяц, покуда его не вычислили двойники-конкуренты. Веселая компашка, состоящая из Ленина, Карла Маркса и Николая Второго, изловила Котлованыча у памятника Минину и Пожарскому, завела в подземку за храмом Василия Блаженного, и приятно поглумилась, изрядно попортив певцу портретное сходство. Зализав раны, Котлованыч претворил в жизнь план изощренной мести: он подстерег пьяного Маркса у гостиницы „Интурист“ и выдрал приличный клок бороды, Николаю же Второму сломал челюсть у Музея Революции. Конкурент Ленин пропал сам. С тех пор Котлованыч ощущал себя монополистом, изредка с неприязнью поглядывая в сторону мавзолея.
Я встретил Котлованыча в Отрадном. Он понуро сидел у пивной бочки и, мучительно сглатывая, наблюдал за безразличным продавцом, меланхолично потягивающим пиво из пластмассового стаканчика. Рядом с вождем восседал огромных размеров черный кот. На его боку большими белыми буквами было написано: „Кот“. Котлованыч узнал меня, приободрился:
— Саня! Тыщу лет! — И тут же погас.
— Мне говорили, ты завязал с выпивкой.
— Я запутался. Но развязал, — объяснил он. — Блажен обильно пьющий и скудно закусывающий. Щедрость не в том, что глотаю, а в том, что изливаю наружу. Знакомься: вот моя капельница. — Котлованыч указал на трехлитровую банку, стоящую под пивной бочкой. Скупыми слезами в нее плюхались мутные капли. — А это Карацупа. — Ильич снисходительно потрепал кота по загривку. — Пограничник встает в шесть утра.
— Ждешь отстоя пены? — спросил я.
— Эпоха застоя закончилась, началась эра отстоя, — грассируя, ответил Котлованыч. — Это лет на сто, не меньше. Купи ампулу, не то сгорю от вербальной опустошенности! Карацупа, стереги стратегический запас!
Кот лениво зевнул, изобразив эсеровский прищур.
Мы подошли к ларьку, купили чекушку. Котлованыч опустошил бутылку и резюмировал:
— Ни капли для врага!
Я попробовал сменить тему:
— А ты поправился.
— Я опух с голоду, — пожаловался Котлованыч. — Хлеба нет, масло приходится намазывать прямо на колбасу. Сначала мы жили бедно, потом нас обокрали. Сперли, падлы, саксофон.
— Есть работа, — снова рискнул я. — Приличный ресторан, картавый хозяин.
— Я же говорю: буржуи стащили орудие пролетариата. Знали, гады, что я пьяный…
Котлованыч внезапно вскинул голову и, выбросив руку вперед, отчаянно возопил:
— Ленин жив и желает фотографироваться!
Тут же подвалил иностранец и на ломаном русском спросил:
— Сколько рублей есть фото?
— Четвертной, — твердо ответил вождь.
— А на свой пленка?
— Чет-верт-ной! — Котлованыч громко отрыгнул. — Пардон, товарищ: бурлак в трясину провалился.
Товарищ поморщился и слинял.
— Закошмарить и расстрелять! — крикнул вдогонку Котлованыч. — Саня, накорми вождя.
— Что будем есть?
— Завтрак Ильича: сухари, морковный чай.
Поблизости располагалось летнее кафе типа мурлычки, где кучковались местные алкаши — друзья Котлованыча. Ваня пользовался у них глобальным авторитетом. Жуя обжигающий холодом чебурек, он изрекал революционные обращения:
— Петрович-ментозавр, порви с охранкой! Налей вина, наймит капитализма!
Сорвав аплодисменты, Котлованыч посерьезнел:
— Нет, Санек. Прощай, хорошо пропитый саксофон; заглохни, муза; истощись, вдохновенье! Здравствуй, надувное бревно! Пойми, пособник Чемберлена, тебе не осчастливить гегемонов.
Я пожал ему руку:
— В любом случае, заходи в гости.
— Всенепременно, батенька, всенепременно! А теперь — прости: меня ждут на заседании Совнаркома. С юга подуло теплым ветром. Это Деникин взял Орел и поджаривает там красных…
И Котлованыч с криком „Здорово, контра!“ энергично перелетел за соседний столик…
Спустя полгода я видел его на Красной площади в окружении истаскавшегося Сталина, и Гитлера с подбитым глазом. Котлованыч весело махнул мне рукой:
— Саня, тыщу лет! Есть дело. Хочешь переодеться Пушкиным?
Кошачий праздник
В наше время люди редко назначают встречи, предпочитая телефон. Так проще объясниться в любви или соврать. Некоторые умудряются забеременеть и даже подраться.
Мишка Пидан позвонил спозаранку:
— Срочно приезжай, у меня вечеринка.
— Сейчас девять утра.
— Ну, утренник. Здесь Цедик, Мисевич и Ритка Дорфшустер.
— Ясно, — говорю, — вся Русь собралась.
— Так ты едешь?
— Куда деваться. Тем более, у меня к тебе дело. Только не по телефону…
Фамилию Пидана вечно перевирали. Можно представить, как. Чувствовалась тяга народа к заборному творчеству. Так что Мишке жилось нелегко. Он отучился по классу контрабаса, служил сверхсрочником в военном оркестре. Играл на бас-гитаре. Обладал приличным баритоном, но трезвым петь не умел. Поэтому, когда ему приказали исполнить песню в юбилейном концерте, напился, что называется, „в зюзю“.
Ведущий, как и положено, с цирковым пафосом объявил:
— „И вновь продолжается бой“! Солист Михаил Пидан!
В зале подло хихикнули. Кто-то в первых рядах весело ругнулся матом. Мишка вышел развязной походкой. Встал на авансцене. Укротил свистящий микрофон. Вскинул голову, приняв образ зоркого провидца. Дирижер взмахнул палочкой. Поначалу все шло хорошо. Пидан целеустремленно смотрел вдаль, угадывая в ней контуры надвигающегося коммунизма. Но на последнем припеве произошло то, что певец и сам потом не смог объяснить. Вероятно, в нем взыграл шестой стакан портвейна. Хор спел:
И вновь продолжается бой,
И сердцу тревожно в груди,
И Ленин, такой молодой…