Александр Сотник
Симфония для пауз
Гастрономический комплекс
„Сынок, тебя нельзя сажать за приличный стол, — упрекала мама. — Ты распускаешь руки, ешь как цирковая обезьяна…“ С тех пор я не люблю заведений общепита. Рестораны, кафе и столовые отталкивают меня обилием манерно жующих и пьющих людей. Они умело пользуются приборами, салфетками, бесконечными аксессуарами в виде салатниц, соусниц и солонок. Я же всю жизнь вынужден прятаться по углам рюмочных и бистро, поспешно глотая дешевые гамбургеры, бутерброды и прочую подобную дрянь. Мне неловко за свой обеденный стиль. Друзья уже давно махнули на меня рукой и, пригласив на вечеринку, сообщают гостям: „Этот пусть вас не шокирует. Он ест… как бы это сказать… вручную…“ И гости вечно смотрят на меня с неким аристократическим пренебрежением.
Дима Ларин удивлялся:
— Как так можно? Это же неудобно.
— На четвереньках, — говорю, — тоже неудобно. А ведь ходят.
— И даже ползают, — застенчиво соглашался Дима.
От чувства вины меня пытался избавить кинооператор Лева Блюм. Он сказал:
— А что тут такого? Джек Николсон, между прочим, вообще
И я поверил. Позже выяснилось, что Блюм соврал. Николсон ест, как принято в светском обществе. Однако устои моего гастрономического комплекса заметно пошатнулись.
Словом, мой скепсис был вполне уместен, когда повар Леха Лукинский заявил:
— В наш кабак требуется арт-директор, специалист по джазу. Ты ведь музыкант? Босс тебя ждет.
— Это безумие, — отвечаю. — Я навсегда отобью у него аппетит. А ты потеряешь место.
— Да брось ты. Покормлю тебя в сортире. Там чище, чем на кухне. И люди ведут себя естественнее.
Так я оказался в самом ненавистном для себя месте. Имею в виду ресторан…
Босса звали Карл Цыбульский.
— Мой отец был папой Карла, — сказал он, закидывая ноги на стол. — В нашей семье не хватало только кузькиной матери. Я был голодранец, но с распахнутой, как форточка, душой. Меня учил воровать каждый прохожий, и любой в Одессе может считать себя моим педагогом. Но ни один из них, даже если вырвать ему язык, никогда не скажет, что Карл Цыбульский оставил его, в чем не ходят! Но когда я услышал Гершвина, то понял, что всю жизнь был глухой. И тогда я уехал в Америку.
Цыбульский закурил большую сигару. От него исходил дух неизбежно разбогатевшего шарманщика.
— Там, в Америке, я заработал свой первый миллион. Я приехал на Брайтон-бич и обнаружил все, чего там только нет. Там не было ни одной советской чебуречной. Советская чебуречная — это тетя Циля в халате мясного цвета, много пара и немного мяса с перцем. Я пригласил тетю Цилю с халатом, а все остальное купил. Моя чебуречная стала Меккой, а я — миллионером. А теперь, мальчик, хочешь знать, как я потерял свой первый миллион?
Цыбульский нервно сбросил ноги на пол.
— Ко мне пришел американский инспектор, учуял запах и спросил: „Уот из ит“? Я ему сказал. Тогда он попробовал и спросил, неужели русские любят жрать эту гадость? Тут мне стало обидно. В любом ихнем „Макдоналдсе“ тебя нашпигуют той же прелестью — в чем же разница? Я так и спросил. А он ответил, что Америка — страна свободных людей и чистых желудков, и закон запрещает запекать второсортный фарш во второсортном тесте на второсортном масле. На что я сказал, что в Америке от сэндвичей дрищут не меньше, чем в Советском Союзе от передовиц газеты „Правда“. Он все это выслушал и приласкал меня на самую свободную в мире сумму. Так я потерял свой первый миллион.
Цыбульский погасил сигару.
— Это был удар ниже пояса. Но я — не яйцеклетка, а Америка — не боксер. Америка — рефери на ринге жизни. И я поднялся на счете „три“. Тем же вечером я нашел объявление, где требовался компьютерный офис, а утром арендовал помещение с электронными ящиками, куда согнал дюжину англоговорящих балбесов, изображающих Эйнштейнов за работой. Когда явился заказчик, я дал ему сигару, а девочка с отшлифованной задницей и чашкой кофе на груди принесла ему бизнес-ланч. И этот образованный прохвост сказал мне: „Мистер Цыбульский, в вас фонтанирует талант организатора. Если к вечеру в вашем офисе будут работать специалисты, а не яйцеголовые дебилы, я отдам вам контракт…“ В тот же день я вышвырнул Эйнштейнов и набрал человекообразных. Так я заработал свой второй миллион, и уже никогда его не терял. Теперь же, когда я вернулся и открываю ресторан, я хочу прочистить слух джаз-бэндом. Я знаю, ты играешь джаз, и твои мальчики тоже.
Я кивнул. У меня было много знакомых мальчиков, играющих джаз. Всем им давно перевалило за сорок.
— Собери своих парней, — заклинал Цыбульский. — Скажи им, что я поставлю на сцену белый рояль с надписью „белые клавиши — только для белых“, и это будет джаз. А наверху воссядет барабанщик и обложит мир синкопами.
— Скажу, — пообещал я. — Но…
— Деньги — утешение для инвалидов, — перебил меня Цыбульский. — И пусть я плохо слышу, но верно думаю.
Он щелкнул пальцами, и у стола возник официант, похожий на испуганную канарейку.
— Угости мальчика пивом, — распорядился Цыбульский и добавил, — Я открываю ему кредит. В пять долларов.
Я заглянул на кухню. Леха сидел на полу, сложив ноги по-татарски, и ел спагетти. Это зрелище не вызвало во мне отвращения — тем более, что ел он не руками, а лицом. Леха посмотрел на меня пьяными оливковыми глазами:
— Ну, как?
— Странный он какой-то, твой босс. Одесса, Америка…
— Цыба — стукач. Ему папа в Штатах банк в наследство оставил, вот он и перековался. Меломан хренов. Раньше-то, небось, кроме гимна ни фига не знал.
— Ты выпил?
— Я вылечился. Жрать будешь? Есть русский омлет. Не представляешь, как здесь тяжело. Это вам не шубу в трусы заправлять. Не бабушек парализованных щупать.
Леха выпил с алчным вожделением.
— Ладно, — говорю, — мне пора. Цыбульский дал неделю на раздумье и поиск коллектива.
— Притащи ему виртуозов Москвы и ближнего подмосковья, — съязвил Леха.
И тут я понял, что обречен. Уж если Лукинский пессиместичен, то мне и подавно нечего ловить.
— Там старый хер за дальним столиком две лазаньи заказал, — пожаловался он. — Вставил, падла, челюсти, и ждет. А лазанью сделать — это вам не парализованную шубу в трусах щупать…
И, шатаясь, пошел к плите.
Я брел по празднично сияющему Арбату. Мелькали суетливые домохозяйки, любопытные туристы в ярких шмотках, глупые влюбленные. Музыка лилась из маленьких колонок, висящих у входа в кафе. Я мысленно перебирал в голове имена знакомых, способных прийти на помощь, и не находил. Известно: что легко делается — легко и проходит. И я решил пройтись по всем, кто жил в моей памяти. Что и посвящаю собственному забвению…
Из жизни страусов
В Москве все друг друга знают или наслышаны. Главное — искать в правильном секторе. Музыканты найдут заблудшего гитариста, писатели — раба глагола, и так далее. Допустим, нужен сантехник Сенька Фуганков. Заходишь в любое РЭУ [ремонтно-эксплуатационное управление], спрашиваешь:
— Как найти „Фуганка“?
— Вы композитор? — раздается в ответ.
— Родственник Мориса Равеля. [Морис Равель (1875-1937) — французский композитор.]
— Новослободская, пять…
„Фуганок“ — личность легендарная. Пишет мемуары под названием „Прозрение слуха“. В юности ему посчастливилось выпивать с Шостаковичем в гастрономе. Сенька с друзьями-алкашами как раз собирал на утреннюю опохмелку. В магазин вошел интеллигентный очкарик. Знакомое лицо. Сенька подвалил:
— Мы встречались?
Тот приподнял шляпу:
— Возможно.
— Может, пили в пятницу у Ботвинника?
Очкарик задумался:
— У Ботвинника? В пятницу? В прошлую — нет.
Фуганков посочувствовал:
— Зря. Там было много. А вид у тебя паршивый. Болеешь?
— Возраст…
— Товарищ, есть шанс подлечиться, — подмигнул Сенька. — Скинемся?
Товарищ скинулся. Фуганков подлетел к продавщице:
— Кралечка, девочка…
— Кларочка, — поправили его, — и, слава богу, не девочка.
— Мне как всегда: одну беленькую и „братскую могилу“. — Он указал на кильки в томатном соусе.
Приятели ждали за столиком в углу. Водку разлили по раздвижным стаканчикам типа „ребра туриста“. Консервы открыть не удалось.
Интеллигент обреченно взял стакан.
— Не боись, приживется, — обнадежил Сенька. — Ну, давай знакомиться. Я Сеня, сантехник.
Другой:
— Я Слава. Ботвинник.
Третий:
— Я Вася. Жена говорит, сволочь.
— А я композитор, Дмитрий Дмитриевич Шостакович.
Сенька пожал плечами:
— Ну, не хочешь — не говори…
С годами ему довелось починить кран Хачатуряну, устранить протечку в доме Денисова и обматерить Кабалевского. На композиторов ему везло.
Впрочем, дело не в нем…
Сначала я решил отыскать администратора Вовку Акимова.