Александр Сотник
Симфония для пауз
Спустя годы мы получили дипломы и разошлись. Думали — навечно. Перезванивались. Целовали друг друга по телефону. Танька говорила:
— У меня дома висит тот же Бетховен. Смущает. Так на тебя похож. Такой же лохматый. Что мне делать?
— Купи его бюст, а портрет выброси.
— Я фильм „Бетховен“ смотрела. Там собака — вылитый ты…
Танька выпала из моей жизни, занялась бизнесом. Покупала, перепродавала. Открыла ларьки. Несколько раз ее грабили. Воровали ларьки вместе с их содержимым. Однажды похитили даже с продавцом. Погрузили на „КамАЗ“ и увезли. Наутро продавец оправдывался:
— Я просто соснул…
— Вот и соси, — интеллигентно сказала Танька.
Постепенно дела ее пошли в гору. Она даже спонсировала
— Почему ты молчишь? Все вокалистки кричат.
— И много ты перетрахал вокалисток?
— Не ревнуй.
— И не думаю. Слезай, а то закричу…
Она позвонила утром:
— Вставай, одевайся.
— Да я одет.
— Ты что, один?
— Ну да.
— Я думала, подженился.
— На ком?
— Давай без лирики. У Дружинского день рождения. Подарок надо купить. Поможешь?
— А без меня никак?
— Ты же знаешь, он такой нестандартный…
Витька Дружинский — особая история. Светлая голова, математик, эрудит, владелец страховой компании. В последнее время им овладел цинизм. Дружинский говорил:
— Вчера звонили из мэрии Москвы. Требовали денег на храм. Храм-храм… Хрум-хрум…
Чужое горе он ставит выше собственного: любое несчастье, включая природные катаклизмы, может его разорить. Вообще-то, он добрый. Не любит лишь соседа-кинолога.
— Он постоянно лается, — жалуется Дружинский. — Вечно орет: „Чемодан, вокзал, Израиль!“ Возвращался бы в родной Животноводск…
Как я мог отказать Таньке? Конечно, согласился:
— Помогу. Куда подъехать?
— К ЦДХ. Витя любит искусство. [ЦДХ — центральный дом художника.]
Мы встретились у главного входа. Танька была возбуждена:
— Ему нравится все неординарное: Айвазовский, Брюллов…
— Ты что, влюбилась?
— С чего ты взял?
— Ты так взволнована. В последний раз это было месяц назад…
— Не хами. Ты, все-таки, мужчина.
Она таскала меня, как жизнь — клошара, между лотков доморощенных художников. Все они окончили, самое большое, курсы оформителей. При этом каждый из них считал своим долгом заявить:
— Дали — говно. Шемякин — вор. Украл мою идею и книгу из Ленинградской публичной библиотеки. Я скрипку для Ростроповича расписывал…
— Ростропович, — говорю, — играет на виолончели.
— Вот именно! Лишь бы скрипку не трогал…
Словом, мы намаялись. Танька чуть не рыдала. И тут я увидел в толпе непризнанных знакомое лицо. Это был Гришка-ацетон. От него вечно пахло краской. Странно, но он казался самым нормальным среди этого гениального сброда. Когда-то Гришка был летчиком. Учился в Качинском училище, летал на „Л-29“. Много пил, мало закусывал. Женщин на всех курсантов не хватало. В общем, он изголодался. Однажды во время тренировочного полета его заклинило. Ему было видение, что на крыло присела обнаженная женщина. Гришка, как и положено по уставу, доложил диспетчеру:
— Вижу на крыле голую бабу. Стучится в фонарь. Просит впустить. Замерзла…
Диспетчер взял себя в руки, говорит:
— Не впускай. Там тепло. Смотри на посадочную полосу.
Гришка не впустил, и сел в объятия санитаров. Небо его отвергло. Год он пролежал под надзором врачей. Выйдя на волю, стал художником. Писал портреты погибших космонавтов. Потом перешел на летчиков — впрочем, тоже погибших. Работал над портретами живых, но изображение получалось мертвецки печальным.
Мы подошли. Гришка отрапортовал:
— С последней нашей встречи выпито девяносто девять бутылок водки. Пиво не считается. Есть повод для юбилея.
— Тут такое дело… У приятеля день рождения. Нужен подарок.
— Со смыслом, — добавила Таня.
— Смысл имеют только сто грамм с похмелья, — скептично заявил Гришка. — Что за клиент? Национальность? Судимости? Семейное положение? Дети? Любимый художник?
Отвечаю:
— Семит, не привлекался, женат, мальчик, Айвазовский. В общем, все нестандартно.
— Понял. Ему нужно ухо.
— В смысле?
— Чтобы слышать…
— Гриша, он не инвалид.
— Я имел в виду пульс жизни. Это философия. Вольтер, Шопенгауэр. Вещь в себе…
— Ладно, — говорю, — нам некогда.
— Не спеши. Объясняю, как обезьяна дрессировщику. Мой друган изваял ухо. Из мрамора. В полтора метра высотой. Весьма оригинально. Размеры, замысел, конструкция. Отдаст за тысячу пятьсот.
— Долларов?
— Хочешь — гульденов. Но в эквиваленте.
— Боюсь, оно тяжелое, — встревожился я.
— Не тяжелее жизни, — оптимизировал Гришка.
Он повел нас между рядов, и вскоре мы оказались в самом центре толчеи. Просочились сквозь массы поклонников прекрасного. И тут нашему взору предстал чудовищных размеров монумент. Ухо было практически живым. Я даже уверен, что оно слышало, но не имело возможности ответить. Причем, люди предпочитали орать в него всякие гадости.
Танька расцвела:
— Класс! То, что надо!
— Даже и не думай! — взбунтовался я. — Смерти моей желаешь?
— От этого еще никто не умер, — предательски успокоил Гришка. — Петр, например, привозит его сюда каждый день. Даже накачался. А вечером увозит. Гимнастика способствует оздоровлению. А, кстати, вот и он…
Скульптор Петр оказался крепко сбитым пожилым юношей с горящим взором и холодным рукопожатием.
— Две тысячи, — объявил он. И, понизив голос, добавил, — Если заберете — отдам за тысячу двести. Боже, как оно меня достало…
Я всячески отговаривал Таньку:
— Это невозможно. Дружинский обидится. Да и скульптор не в себе. Это должно стоять, как минимум, на могиле Бетховена…
— Не сачкуй, — злорадно ответила она, похоже, решив отомстить за все прошлое сразу.
Гришка и Петр пообещали помочь с погрузкой. Танька расплатилась, я пошел ловить машину. Первый же водила принял меня за сумасшедшего. Я говорю:
— Шеф, помоги ухо до Сретенки довезти.
Представьте, что он мне ответил…
Как назло, микроавтобусы попадались редко. Создавалось впечатление, что москвичи перевозят шкафы на мерседесах. Водители были несговорчивы и капризны. Ну, думаю, Танька отыгрывается на полную катушку. Наконец, удалось уломать какого-то иногороднего любителя монументализма.
— Не вопрос, — сказал он. — Я сам тащусь от Церетели.
Я даже не стал возражать.
Ухо оказалось тяжелее, чем я думал. Мы перли его с трудом, обливаясь потом. Петр и Гришка загадочно переглядывались. Вероятно, Гришка был в доле. Танька бегала вокруг, сдувая пыль с органа слуха:
— Осторожнее, не уроните. Мрамор — хрупкая вещь…
Мы с трудом втащили памятник в машину. Я расслабился. Изобразил улыбку:
— Ну, все, Танюша. Мавр сделал свое дело. Гуд бай.
— Ты с ума сошел. Дружинский тебя тоже пригласил!
— Извини, в другой раз…
— И речи быть не может! Витька обидится.
— Ладно. Хорошо хоть, он живет на первом этаже.
— На пятом, — уточнила Танька. — Переехал неделю назад. Так что у него двойной праздник.
Я глухо застонал. Решил, что сегодня напьюсь. Танька начальственно распорядилась:
— Шеф, вперед!
Доехали мы быстро, я даже не успел толком отдохнуть. Танька выбралась из машины, нетерпеливо скомандовала:
— Ну, давай.
— Что?!
— Вытаскивай.
— Возможно, я — Шварценеггер. Но он бы тебя послал.
Она сделала одолжение:
— Хорошо. Я позову ребят. Жди.
Прислала двух измученных жизнью хануриков. Готов поспорить, у каждого из них было по три высших образования. Однако им явно не повезло с комплекцией. Зато оба представились:
— Илья, программист.
— Наум, дизайнер.
— Александр, — говорю. — Полководец. Теперь берите и несите. Дорогу я вам покажу.
Все-таки, приятно руководить воспитанными людьми — покладистыми и безропотными. Спустя полчаса мы ввалились в квартиру. Танька упрекнула:
— Мы заждались. Так ты остаешься?
Это было уже слишком.
— Нет, — отвечаю. — Спешу отнести ухо назад.
Она не обиделась. Позвала Дружинского. Витька присвистнул:
— Сань, я не думал, что ты способен на такое безумие…
— Я и сам не предполагал.
— Кто тебе посоветовал это купить? Тебе что, делать нечего?
— Это, — говорю, — не я.
Танька заботливо протирала ухо фланелью:
— Это наш общий подарок. Как символ.
— А-а, — протянул Дружинский, — немного загадочно. Не по Фрейду…