Regald

Лужа

Я там встречала разных людей, кто-то был там уже очень давно, кто-то нет. Я, обычно общительная, практически ни с кем не общалась и бродила одна, они были мне не нужны, мне их не хотелось, они не были живыми. В памяти только остался отрывок разговора с молодым загорелым мужчиной с испанской внешностью. Помнится, я спросила у него, как, мол, здесь? Он обреченно ответил: здесь так всегда. Тоска.

Потом я пыталась передать свои впечатления подруге, и она вспомнила, что когда я проснулась, то вскрикнула то ли от удивления, то ли от испуга, долго смотрела на нее и не узнавала. Она рассказала мне про интересы своего молодого человека и комнату, но я так до сих пор и не знаю, имело ли это какое-то влияние на мой сон.

* * *

Наступил кризис. Неприятность следовала за неприятностью, внутреннее напряжение грозило в любой момент вылиться в нервный срыв. Постоянно в глазах стояли слезы, появляющиеся после прочтения совершенно не трогательной книги или прослушивания никчемной песенки. Я начинала казаться себе психопаткой, и неизвестно, кем же я казалась окружающим. Состояние было такое, что я решила: еще что-нибудь случится, и я покончу с этим раз и навсегда. Способ я выбрала еще почти ребенком.

В беспросветной тоске я брела по переходу в метро. Ехала наобум, переходила наугад. Какой-то из множества эскалаторов, какая-то дурацкая будка с одной из множества теток. И множество, множество ужасающих своей близостью людей, постоянно касающихся тебя локтями, голыми потными руками, иногда даже перхотными головами, когда они норовили подлезть под твою вцепившуюся в поручень руку и занять пустующее место. Когда мне удавалось выиграть в игру „Хрен сядешь“, которую я придумала для того, чтобы подбадривать себя в случае отсутствия сидячих мест, то я садилась, ужимала плечи, вытягивала руки на колени, только чтобы меня не касались сидящие рядом.

Но с одной стороны обязательно сидел полусонный мужик, постепенно склоняющийся ко мне всем корпусом и пытаясь уложить свою лысеющую голову мне на плечо, а с другой — располагалась полная женщина, копошащаяся в своей сумке в течение всей поездки и задевающая меня то плечом, то локтем, а то просто всей боковой поверхностью тела, потому что ей совершенно все равно к кому или чему прислоняться. У меня же эти прикосновения вызывали омерзение, и я в конце концов перестала играть в свою незатейливую игру. Да, правила игры были таковы: когда подлетал состав, и вся толпа устремлялась к нему, толкаясь и не зная, где же все-таки будут находиться двери, надо повторять про себя: „Хрен сядешь!“ „Играем в игру Хрен сядешь!“…

В случае проигрыша надо было спокойно сказать себе: „Ну что же, я проиграла“. Ну, а если уж удавалось сесть, то мысленно гордо воскликнуть: „Я выиграла в игру Хрен сядешь!“. От чего-то меня это спасало, поэтому я играла таким образом часто, но почему-то только по дороге на работу. По возвращении обратно мне по непонятной причине было все равно — стоять или сидеть. Правда то, что я прекратила эту странную, если так можно выразиться, забаву, не спасло меня от толкучки и касаний в вагоне, и этот факт злил меня все больше.

В тот раз, когда я разъезжала сама не зная где, народу было мало — я специально выбрала такое время. Тем более, я не сидела на этих узких сиденьях, не стояла, держась за чесоточный поручень, а разваливалась в углу, прислонившись к стенке. Это был когда-то очень часто используемый способ передвижения в метро, давно забытый и недавно извлеченный из анналов моей многострадальной памяти. Народ, и раньше не очень-то любезно взиравший на валявшуюся в углу девушку-подростка, теперь мерил меня просто-таки открыто осуждающими взглядами, омерзительными в своей нарочитости. Зато мне было комфортно и удобно, я впитывала приятные возмущенные взгляды, и постепенно мое настроение улучшалось.

Когда мне надоело так кататься, я вышла, не помню на какой остановке, и села на скамейке в ожидании сама не зная чего. Конечно, неприязненные и неприветливые взгляды попутчиков на меня валяющуюся не смогли сделать меня по-настоящему веселой и счастливой, это было садомазохистское наслаждение, ведь у них тоже портилось настроение от того, что на свете есть такие, как я. Мне было никак, пусто, безрадостно, и все впереди и вокруг в жизни казалось бессмысленным. Я оперлась локтями на колени и уложила в ладони лицо. Перед глазами поплыли желтые круги, в голове поплыли и забарахтались глупые мысли, без начала, конца и содержания.

Я даже не представляю, сколько я так сидела. Желтые круги кончились, и практически кончились мысли, наверное, я задремала.

* * *

Я очнулась от того, что ясно почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Не допуская мысли о том, что от взгляда можно проснуться, я продолжала сидеть с опущенным на руки лицом. В макушке зудело, как будто кто-то, едва-едва касаясь, держал на ней палец. Взгляд. Как это может быть? Я никогда не верила в россказни про то, как кто-то там, почувствовав чей-то там взгляд, обернулся и столкнулся с ним своим взглядом. Медленно отняв руки от лица, я подняла голову. И столкнулась взглядом.

Мальчишка Из Отражения Лужи, весело и нахально глядящий на меня, глядел на меня не из лужи.

Он стоял очень близко, напротив моей скамейки, но внезапное его появление вначале не вызвало у меня никакого удивления. Первой мыслью было то, что в данный момент у меня, по всей видимости, очень помятое лицо, и лучше бы его спрятать. Но пока я размышляла, как бы это так сделать, чтобы выглядело не совсем глупо, он подошел ко мне еще ближе и глядя сверху вниз протянул мне свою руку. Я машинально уцепилась за сухую теплую ладонь с длинными „гитарными“ пальцами и поднялась.

Держась за руки, мы направились к эскалатору, вывозящему людей к дневному свету. Пока раздавался грохот проносившихся мимо поездов, мы молчали. В будущем нам предстояло много о чем поговорить.

Май, 1999 г. — Февраль, 2002 г.