Аноним

Описание странного события

Когда мы с Алексеем направились к карете, к нам подошел Григорий и сообщил, что завтра нас ждут в полку, будут показывать стрельбы. Мы с Алексеем сказали, что имеем другие намерения в согласии с государыней. Григорий выяснил, что это за намерения и отменил их, как и решение царицы. Я понял, что для такого поведения требуются очень серьезные основания, с чем мы и отбыли восвояси.

Утром мы отправились в полк. Я с Григорием ехал в карете, а Алексей с несколькими гвардейцами были верхом. Карету тащила четверка сильных лошадей, но жуткая грязь препятствовала скорой езде. Колеса вязли, карету швыряло из колеи в колею, нам с Григорием приходилось держаться, чтоб не биться, впрочем, в карете все было мягким, видимо, на такую дорогу рассчитанным. Всадникам было легче, им колея была нипочем — выбирая твердый путь, они скакали вперед, возвращались, кружились возле кареты, посмеиваясь над нами, наконец совсем исчезли. Не вынеся бесконечных ям и кочек, сломалась рессора, слуги сняли ее и на выпряженных лошадях поехали искать кузницу для починки, а мы с Григорием пошли к деревне, что виднелась невдалеке; народу не видно — все в поле.

Я захотел заглянуть в избу. Орлов без раздумий, не стучась, зашел. После солнечного света показалось темно, поразил невыносимый запах копоти и навоза. Крошечное оконце, затянутое чем-то непрозрачным, пропускало мало света. У печи босая баба с кочергой, из-за печи выглядывает чумазый лохматый ребенок, на полу голый малыш с игрушкой. Все застыли в испуге. Орлов бесцеремонно сказал: „А ну-ка, дай нам кваску“. Баба бросилась к кадке, зачерпнула ковшом и подала. Он взял, изрядно отпил и передал мне. Я не страдал жаждой, но пришлось пить. Я сделал маленький глоток противной кислятины и больше не смог.

Орлов понял, что не лезет, и забрал ковш, вернул бабе. „А хлебцем угостишь?“ — Баба кинулась резать хлеб. Я оглядел избу. У печи нет трубы — топится „по-черному“, дым выходит прямо в избу, оттого потолок и стены до половины покрыты копотью; в углу на соломе лежит теленок, верно, только появился на свет; пол в щелях, покрыт толстым слоем грязи… Орлов взял два ломтя и поблагодарив, дал бабе денег, она схватила его руку, пытаясь поцеловать, но Орлов не допустил. Баба кланялась до полу, а мы вышли.

Я долго шел молча, давясь отвратительным хлебом. Орлов не мешал. Он понял, как я потрясен. Когда доели хлеб, промолвил: „Видать, в Арктике мужик живет исправней, али там барину не доводится бывать в мужичьей избе?“ Я не нашел, что ответить, и промолчал.

Впереди ехал мужик на подводе и Григорий ему свистнул, чтоб обождал. Мы сели к нему, но лошадь плелась медленно, не то, что барские рысаки, а телега так тряслась, что вскоре моя задница вся была разбита, несмотря на хороший клок сена, подложенный мне мужиком. Я спрыгнул и пошел рядом. Орлов засмеялся и тоже спрыгнул. — „Никогда, ваше высочество, на телеге не путешествовали?“ — Я сознался, что сей случай первый. Мы быстро обогнали подводу и бодро зашагали по дороге. Мои башмаки шились по моим инструкциям, прекрасно сидели на ногах и я шел с удовольствием, а сапоги Орлова шились по моде и он вскоре стал клясть непрочную карету, прущего без разбору кучера, ускакавших и пропавших, как обры, гвардейцев.

Оказалось, что гвардейцы забыли о нас неспроста — у них случилась беда. Лошадь одного из них на мосту ногой попала меж бревен настила и сломала ногу; наездник свалился с моста и получил серьезные контузии. Пристреленную лошадь еще не убрали и мы вышли на труп. Орлов при ее виде сразу помрачнел, заподозрив неладное, и прибавил ходу, не жалея растертых ног. Несчастного гвардейца друзья отнесли к войсковому лекарю.

Незадолго перед тем сильный, здоровый и веселый, парень теперь лежал без памяти с бледным лицом. Его раздели для осмотра, потом накрыли солдатским одеялом. Коленями на полу, уткнувшись в край одеяла, тихо плакал один из гвардейцев, оказалось — младший брат, другие стояли рядом без слов. Григорий шепотом спросил лекаря, тот шепотом же ответил: „Жить будет, голова, хребет, нутро целы, а руки и нога изломаны; останется калека, к службе негоден“. — „А что ж за переломы страшные, что сразу и калека?“, — не удержался я.

Видимо, лекарь был осведомлен обо мне, потому стал почтительно отвечать, заодно показав на теле, сняв одеяло, места переломов. Ничего я не увидел, никаких ужасных повреждений. До того, как попасть к лекарю, пострадавший был в сознании, утратив его после обследования: не располагая рентгеновским аппаратом, лекарь вынужден выявлять повреждения наощупь, что, разумеется, вызвало сильную боль. Лекарь, зная о возможном шоке, сначала расспросил пострадавшего об ощущениях, и теперь уверенно сообщал свой диагноз.

Я не мог поверить, что этот парень — инвалид и вывел Григория вон, здесь открыто усомнившись в опытности лекаря. Григорий со всей твердостью отмел мои сомнения, дав лекарю отменную характеристику, при том, что тот пробыл всю кампанию в Пруссии и вылечил множество раненых. Я позвал к нам лекаря и стал выяснять, отчего же переломы непременно приведут к инвалидности. Лекарь объяснил, что переломы, хоть и срастутся, но как-то не вполне, из-за того, что фиксирующий лубок не обеспечивает полной неподвижности костей.

Моя неожиданная радость смутила обоих. Я потребовал гипс. Еще не совсем понимая меня, Орловы устроили в полку сильную тревогу, добиваясь, чтоб немедля доставили куль гипсу. Случайно в ближней церкви у тамошнего священника после ремонта сохранилось немного. Нашлись среди служивых умельцы развести гипс. Лекарь, быстро понявший, что это значит, руководил операцией, солдаты подавали гипс, а я изредка вносил коррективы, поскольку прежде довелось раз присутствовать при наложении гипсовой лонгеты. Лекарь действительно был опытный: он даже учел, что под гипсом могут возникнуть пролежни и иные последствия, взяв заранее меры.

Мы дождались, когда гипс вовсе затвердеет, хоть страдалец не шевелился во всю операцию. Его брат уже не плакал и с сильной надеждой глядел на меня и лекаря. Я-то тут более мешался, но, закончив дело, лекарь сказал: „Дозвольте, ваше высочество, пожать вашу руку!“, — чем немало меня смутил. Гвардейцы, как по сигналу, гурьбой высыпали наружу и подняли в мою честь такой гвалт, что привлекли внимание всего полка. Потом пришлось за обедом часа два выслушивать тосты за медицину, за Арктическое государство, за русское оружие… Я по своему обычаю выпил две маленькие рюмки вина: одну за тост в свою честь, другую — произнеся ответный тост. Угощение, несмотря на полевые условия, оказалось великолепным. Воодушевленные вином, отправились на стрельбы.

Лучшие стрелки демонстрировали мне стрельбу из ружей: оказалось, что процесс заряжания был долог и сложен, а в результате пуля поражала цель всего в шестидесяти шагах и оказывалось, что против атакующих можно сделать лишь один выстрел, а потом идти в штыки. Если отдалить цель на сто шагов, то в нее никто не попадет. Мне предложили пальнуть из ружья по цели, но я, не желая оплошать, сказал, что от вина утратил целкость. Вояки поржали и заявили, что от вина стрельба делается метче. Григорий Орлов дал мне в руки ружье и рассказал о нем.

Называется фузея, имеет медный шомпол, штык, пыжевник, трещотку, замочную завертку, погонный ремень, натруску, к фузее — патронная сума с жестянкою и перевязью; заряжается дульным патроном с бумажною гильзою, коя именуется картуз… перед заряжанием скуси картуз со стороны пороха, сыпешь из патрона немного пороха на полку, остальной заряд — в ствол, закупориваешь пулею с бумажною гильзою и забиваешь шомполом. Я обратил внимание, что у ружья прямая ложа, это совсем неудобно для стрельбы. Григорий объяснил такое устройство потребностью ружьям стоять отвесно, когда солдаты держат их на плече, идучи на парад, и согласился, что боевые качества принесены в жертву парадной красе. Еще недостаток кремневого оружия: в дождь оно бесполезно — натруска пороха на полке, намокнув, не воспламеняется и нет выстрела.