Аноним
Описание странного события
Поначалу предложили наскоро перешить их одежу, которая — видно из сравнения — будет мне просторна, но я резко отказался: не к лицу-де царевичу одеваться с чужого плеча, что оказалось для них достаточным резоном.
В действительности, я не хотел носить такую одежду, думая, что буду в ней неловок, возможно и смешон. Уж лучше в диковинной, зато привычной одежке. Решили срочно звать портного, да и сапожника заодно. Явились портной с сапожником и затеяли меня обмерять. Я объяснил, каков должен быть мой кафтан; более всего портного поразило, что портки необходимо заутюжить складками спереди и сзади. Сапожнику мне нечего было сказать.
Лишь только закончили снимать мерки, как появился старший Орлов в обществе нового господина, представленного мне адъюнктом [звание, чуть меньше профессорского] Зайцевым Иваном Михайловичем. Он принес с собой „Атлас Российский“ на двадцати картах, издания 1745 года, имеющий для меня профессиональную ценность. Меня просили показать на карте место Арктики. Несложно было догадаться, что
Принесли бумагу и чернильный прибор. Я извлек из бронзового сосуда гусиное перо и искал в приборе чернильницу. Сняли крышку, я сунул перо в чернила и собрался чертить остров на чистом листе, „но клякса, черная, как жук, с конца пера стекает вдруг!“. Видя мои неумелые действия и мой конфуз, Орлов-старший сказал: „Да вы грамотны ли, ваше высочество?“. Оставляя множественные кляксы, я нарисовал сначала Таймыр и мнимую Арктику поблизости, затем стал рисовать фрагменты из атласа, где были существенные ошибки и сделал надписи, вызвав замечания к правописанию, на кои твердо заявил, что весьма грамотен, так у нас пишут.
По их просьбе написать что-нибудь для понятия о моем языке — написал им стишок:
Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?
Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
Умереть господь сулил.
На каменьях под копытом,
На горе под колесом,
Иль во рву, водой размытом,
Под разобранным мостом.
Иль чума меня подцепит,
Иль мороз окостенит,
Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид.
Иль в лесу под нож злодею
Попадуся в стороне,
Иль со скуки околею
Где-нибудь в карантине.
То ли дело быть на месте,
По Мясницкой разъезжать,
О деревне, о невесте
На досуге помышлять!
То ли дело рюмка рома,
Ночью сон, поутру чай;
То ли дело, братцы, дома!
Ну, пошел же, погоняй!
[Стихи А. С. Пушкина, «Дорожные жалобы». Прим. изд.]
По мере писания я осваивался с пером, и, хоть по-прежнему лепил кляксы, лихо строчил по бумаге. Орловы и Зайцев склонились над моим письмом и читали следом по слогам, весело смеясь и одобрив в конце. Григорий, взяв с чернильного прибора одну из принадлежностей, посыпал из нее порошком написанное мной, а на мой вопрос объяснил, что так принято высушивать чернила. — „Да у вас там все по-другому, и пишете не так, и песком не посыпаете, даже буквы другие. Одно, видать, одинаково — и в Москве, и в Арктике есть улица Мясницкая“.
Я из стихов пропустил одно четверостишье про любимый Пушкиным ресторан Яр, не зная, был ли он уже при Екатерине, а Мясницкую не учел. Впредь надо быть внимательней! Зайцева интересовали мои рисунки. Я объяснил, что это поправки к карте, затем университетский адъюнкт получил урок географии от школьного учителя, прийдя от того в неописуемый восторг. — „Вам непременно следует встретиться с Ломоносовым, он мечтает о снаряжении северной морской экспедиции и будет счастлив поговорить с вами. Я сегодня же ему отпишу в Петербург, он обязательно приедет. С таким знанием географии я не встречался!“.
После ухода Зайцева Орлов-старший заметно изменился в отношениях со мной — исчезла ирония, вопросы стали более деловыми, а тон корректным. Алексею меняться не было нужды: он и до Зайцева был расположен ко мне всем сердцем — более все-равно некуда.
Начался обед. Алексей спросил — крещеный ли я? Почему я не перекрестился вчера, входя в дом, потом перед ужином, завтраком и вот теперь? Я ответил, что, конечно же, я крещеный, но у нас несколько другие традиции и крестятся редкие люди, в основном в церкви. Оба Орловых удивились этому и принялись с аппетитом есть и пить, поразившись, что я ограничился одной рюмкой, усмотрев и в этом странную арктическую традицию. Обедали спокойно, по крайней мере, я. Орловы из деликатности дали мне отдохнуть от вопросов и я с удовольствием ел, одновременно смакуя мысль наказать Григория за проявленное недоверие ко мне — разумеется, через лишение любовницы!
После обеда подали кофей, весьма горячий, крепкий и горький, я стал пихать в него безмерно сахар — намного плотнее привычного, потому трудно растворимого; Орловы заметили в этом признак аристократизма — не щадить дорогой продукт. За кофеем Алексей спросил об арктической армии, вооружении. Понятно, что я не мог говорить о современном оружии, чтоб не потерять доверие. Вспомнив, что и Пушкин, и Лермонтов убиты из кремневых пистолетов, придумал чем удивить и решил описать винтовку Мосина (с такой я охотился в Сибири, там еще встречаются после русско-японской войны), действительно удивив их, что заряжается не с дула, а с казенной части и нарисовал устройство затвора, заодно описав патрон и объяснив, почему „пулевидная“ пуля, пройдя винтовые нарезы ствола, летит дальше и точней шаровидной.
Мои познания в оружейном деле сообщили мне в их глазах гораздо более ощутимый вес, чем знания о всех границах и полезных ископаемых России. Братья чрезвычайно оживились. У них возникла идея наладить производство оружия, подобного арктическому. Стали убеждать меня помочь России. В мои планы не входило заниматься каким бы то ни было производством — я собирался только пофлиртовать с сексуально озабоченной царицей. Хотя, если я представляю для них интерес, надо этим воспользоваться, поэтому я дал расплывчатый ответ: мол, надо посмотреть на то, что есть, тогда отвечу. Такой ответ Орловых удовлетворил. А Григорий нас покинул, сказав, что уедет по делу.
Прошло некоторое время, мы с Алексеем о чем-то говорили, вошла дама, сопровождаемая Григорием Орловым. Алексей вскочил и поклонился ей; я понял, что это царица; она шла к нам. Я встал, сделал шаг и оказался перед ней; она подняла руку — не знаю, зачем, но я тут же взял ее ладонь и пожал, сказав неожиданно для всех и себя самого: „Здравствуй, Екатерина!“. Она чуть смутилась и немного отступила назад. Григорий не стерпел: „Однако, вы забываетесь, перед вами императрица российская, было бы уместно поклониться ей и говорить поучтивей!“.
Я обратился к царице: „Позволь, Екатерина, я отвечу Григорию Григорьевичу“. — Это вышло тоном не вопросительным, а слегка покровительственным; я чуть повернулся к Орлову: „Уверяю вас, что своим простым обращением к царице я нисколько ее не оскорбил, как не оскорбляю бога простым к нему обращением, к тому же я не холоп, а царский сын из могущественного государства и ни единого раза в жизни никому не поклонился, потому и приветствую царицу как равный“. — Царица не дала ему ответить, она приняла мой тон, обращаясь ко мне: „Не сомневайся, брат мой, граф Орлов не думал тебя обидеть, — просто ему не доводилось бывать на встречах между царственными особами“, — при этом она взяла меня под руку и повела к дивану. Мы сели рядом, а озадаченный Григорий плюхнулся в кресло своей мощной фигурой.
Алексей продолжал стоять, пока царица не предложила сесть и ему. Разговор состоялся незначительный — очевидно, Орлов все мои рассказы передал ей; наверное, она лишь хотела увидеть меня, чтоб получить более полное представление о странном человеке. Я понял, что все допросы впереди и не торопился выворачивать разные диковины. Царица выразила свое сожаление по поводу моей встречи с разбойниками и надежду, что этот печальный случай не помешает нашей личной дружбе и дружбе наших держав. Поскольку при мне нет посольских документов, то и ритуал их вручения не нужен; будем считать, что посол Арктики принят Российской императрицей, а как только мой костюм сошьют — меня ждут во дворце.