Автор: Вланес
Ногу задрал он. Шершавая пятка с занозой.
Уши дрожат и зрачки закипают угрозой.
Флейту и пояс
Взял беспокоясь — старец, но кончилось время, и в мраморной пыли
Оба застыли.
Нет тетивы. Лук в замшелом чехле. Лямка стерта.
Нет и стрелы: видно, так и торчит в сердце чьем-то.
Череп расколот.
Скомканный обод — голени стиснул: что делает время с богами?
То же, что с нами.
Белая сумка. Кусок беловатого сыра.
Блеклые веки с пространством для белого мира.
Посох изогнут.
Помнит ли омут — полон ли камень, окутанный мраком кромешным,
Образом прежним?
Даль с облаками. Бегущих дриад песнопенья.
И поцелуй, и затменье головокруженья.
Ржавая клетка.
Впецишься крепко — в прутья и долго трясешь, но заносится молот:
Камень расколот.
Вечер, закат. Замолчал элегический дистих.
Птиц приближенье на крыльях прозрачных и тихих.
Сказано слово.
Ждать ли иного — свернутый свиток, песочных часов очертанье:
Длится молчанье.
Грудь точно жернов. Как пыльные лопасти — руки.
Шея как речка, повернутая у излуки.
Плечи — ступени.
Только колени — сбиты, и лунною рыбой висишь на луче ты,
Насквозь продетый.
Сон прекращен. Пробужденье как вспышка зарницы.
С дрожью мгновенною с глаз соскользнули ресницы.
Звезды померкли.
Длился он век ли — день ли, минуту ли: сон побежден, заалело
Белое тело.
Пена и кровь. Оступилась души кобылица.
В новом закате дано ей навек раствориться
Под небосклоном.
В зеркале темном — молча танцует сатир, и встают на колени
Бледные тени.
Запах травы. Здесь река убыстряет теченье.
Сердце заснет и в душе прекратится броженье
Песен последних.
Жалобы древних — меркнут, и нас наделяют в рождении новом
Болью и словом.
Смотри, как погружаются в ручей
Преломленные кончики лучей.
Кувшинки белой сложенные крылья
Ядро благоуханное покрыли.
И круг небес, лазоревый тимпан,
Звенит в руке того, кому он дан.
Но кто по мху цветущему идет?
Заляпан земляникой тонкий рот.
На лбу, сейчас мелькнувшему в тени,
Алеет отпечаток пятерни.
В ладони левой — флейты стебелек,
Попал в одну из скважин алый сок.
По всей руке — прожилок синих вязь,
Как сеть, откуда птица унеслась.
С улыбкой странной смотрит он в ручей,
Где образ спит, пока еще ничей.
Глаза и тень слились в сплошную тьму,
И все принадлежит уже ему.
Так, сердцем сосчитав до девяти,
Он хочет, но не смеет отойти.
Тихонько разжимается рука,
Роняя стебель с музыкой цветка.
Тогда и застывает над ручьем
Раскрытых губ сиреневый излом.
И сладковатой краскою стыда
Отсвечивает вялая вода.
Те складки кружевные быстрых волн,
И шорох волн, как шепот о болящих,
И связки гнутых раковин, гремящих,
Как бубенец блуждающего в чащах,
Когда в домах поют и сушат лен.
Гудящий круг запутанной воды,
Где каждый узел в раковину вложен,
И ропот рыб пятнистых осторожен,
Как будто их ребенок спать уложен,
И волосы его уже седы.
Рыбак стоит и простирает снасть,
Которая не гаснет и не тонет,
Подняли волны лодку, и на склоне
Мерцает снасть, вот-вот она обронит
Во тьму глубин огонь, вот-вот упасть
И покориться сможет тяготенью,
И поплывет по мягкому теченью,
И кто-то не последует за ней
Туда, где гаснут призраки огней.
Рыбак стоит на лодке, постепенно
Высвобождая руку, прядь волос
Качается, как злак, когда покос
Окончен, и по всей долине сено
Благоухает тихо и не бренно.
Откидывает прядь он, и опять
Берется за весло, чья рукоять
Влагается, как жезл, в большую руку,
И, чтобы сил напрасно не терять,
Он медленно ведет веслом по кругу.
Ребенок, согревающий ладонь,
Когда в камине царствует огонь.
Ребенок, что нащупывает камень
В реке похолодевшими руками.
Ребенок, что соломинку кладет
На темный, по реке скользящий плот.
И от шагов не уклонится путь,
И с молоком не отстранится грудь,
И в полной тишине звенит сверчок,
Чтоб долгий путь стал менее далек.
Он выбирает сеть, и сеть пуста.
Лишь звезды тайно капают с креста,
И парус на кресте посеребрен
Пыльцою звезд, кропящих небосклон.
Из пыльной глины молока скольженье,
И пятна там, где крынка не полна,
На кромке лишь одна звезда видна,
Ее не смыло белое теченье.
В сети одна лишь рыба бьет хвостом,
И спорит с небом дикой пестротою,
И шумно дышит, если вдруг волною
Качнет ее, и пеной кружевною,
Как лентой, обвивается потом.
Рыбак ее касается, земля
И небо подвигаются поближе,
И тишина гудит и ропщет тише,
И статуя из сумеречной ниши
На скошенные падает поля.
И стадо возвращается домой,
И зерна, переполненные тьмой,
Вздуваются и, лопаясь по краю,
Ростками оплетают, как тесьмой,
Весь дом, и выпускают листьев стаю.
Последний колос птицы подберут,
И молока глоток уже последний
Допьет, как жеребенок, вихрь осенний
И вновь погонит спутанные тени
На гору, чья вершина будет тут.
В Кафисионских ручьях
Плещутся гривы великолепных коней,
Листья олив покрывая, как утро, росой
Брызг. Те, кто мудр, и прекрасен, и доблестен,
Будьте всегда
На берегу, наблюдая стремленье созданий священных.
Я восславляю Харит, ни одну из которых
Не отторгают от мирных божественных ласк,
Ни одной из которых
Не доставляют обид, когда хоры поют о бессмертных,
Ни одна из которых
При всеобщем весельи не обойдена,
Когда чаши стучат, проминая бока
Из податливой глины,
Необожженной и бурой.
Вместе они восседают на тронах из мутного
Золота, у Аполлона Пифийского.
Владыку Олимпа
Не назову я по имени, ибо не может
Смертный в губах, словно камень, то имя зажать,
На языке, словно терновника семя,
Имя то произрастает, молчанью уча.
Талия прекрасная,
Ты успокой мою боль, дом моей жизни
Нежным кустарником так огради, чтобы видел
Я лишь цветы, лишь на ветках цветы, ни лица, ни следов
В твердой тени, как пчелиные лапки
В меде застывшем,
Не замечая.
Ты приближаешься, Эвфросюнэ,
Как ребенок, держащий
В белой ручонке жука золотого,
Как новорожденный,
Силой души разжимающий губы,
Чтобы схватить затвердевший, как мрамор, багряный сосок.
Эвфросюнэ,
Ты спустись, как спускается
Мысль на плотины рассудка,
Как спускаются
Капли на смуглое тело
Беременной, находящей себя
Во внутреннем уничтоженьи.
Эвфросюнэ, ты спустись
В Тартар, ведь он не страшнее
Бесплодия творческой мысли,
Ведь он не ужасней
И не рискованней
Взгляда, брошенного
На женщин, покинувших нас,
Сквозь пленку столетий,
Ибо столетию шаг уходящего равен!
Ты скажи
Отцу этого юноши,
Что сын его был
Смел настолько,
Отважен настолько,
Что смог он противостать
Тем, кто смелей и отважней его,
Как будто и руку его
Не возьмет, не обхватит ладонью своей,
Чтоб довести до тебя,
Гермес, давно утомившийся.
Впрочем, Аглая, Аглая моя,
Можешь ты не приходить,
Ибо давно
Звездною бороздою
След твой прочерчен
Там, где касаются, превозмогая
Пульсацию мышцы кровавой,
Мышцы, запутанной в жилах и венах,
Бесцельно удары душе наносящей,
Стопы твои легкие, милые милой Аглаи.
Вы приходите,
Ведь не могу я внимать постоянно,
Как Персефона рыдает
В сердце моем.
[вольная вариация 14-й Олимпийской оды Пиндара]