МеЛ
Дорасскажи сказку, сказочник
— Я нашумела, прости. Дочка садовника тут бегала. Пришлось отправить ее домой. Почему родители ее так поздно выпускают? Да и тебе непокой.
— Она приходила за мной.
— Что?! В двенадцатом часу ночи?!
— Она приходила, когда еще было одиннадцать. Но тебе захотелось услышать сказку. Я же предупреждал, что мне нужно было зайти к ней. Она ждала. Но ведь она — ребенок. Нетерпелива. Она пришла, долго стояла за дверьми, а потом дала знать, что уходит. И ушла. Но ты, видимо, спускалась чуть быстрее нее.
Глория удивленно смотрела на брата. Лицо ее постепенно начало искажаться мучительной загадкою. Какие дела могут быть у маленькой, только-только школьницы и двадцатипятилетнего мужчины?
В глазах Лори мелькнуло что-то недоброе. Но она даже подумать боялась о причине этого предположения.
Тэд же очень внимательно проследил за недобрым огоньком, мелькнувшим изумрудом в глазах сестры. Очень внимательно. А потом ответил ей добрым пожеланием: „Тебе нужно отдохнуть, милая Лори. Уже поздно. Ты устала. Пойдем, я провожу тебя до дверей дома“.
Но та решительно взяла его за руку.
— Нет, подожди, Тэд. Это я провожу тебя туда, куда ты по-видимому собрался идти. После того, как проводишь меня. Ведь так?
Глаза Тэда подобрели. Он перехватил руку сестры, взял ее под локоть и повел в розарий.
Маленькая дочка садовника так и не ушла домой. Она настороженно встретила пару у дверей своего дома.
Тэд обратился к девочке с величайшей трогательностью в голосе. Будто его дальнейшее настроение целиком зависело от ее расположения к нему.
— Алиса, покажи пожалуйста, что ты там опять придумала. Мы — я и Лори, хотим посмотреть на твою новую фантазию.
Девочка все еще настороженно смотрела на Глорию. А потом сделала, пятясь, пару шагов назад, отошла в сторону. Направилась к цветнику, контуры которого лишь едва были видны в глубине сада.
Глория пугалась темноты. Она удивлялась на свободные передвижения девочки, а сама цепко держалась за руку Тэда.
Они прошли вглубь цветника. Зажегся яркий свет.
То, что увидела Глория, поразило ее до глубины души. На небольшом, полтора на полтора метра, участке чернозема была выложена из лепестков роз, распустившихся за день и потому срезанных садовником, прекрасная, как живая, алая роза. Лепестки еще не завяли. Еще сохраняли и выпуклость, и живой блеск, потому передавали объем выложенного цветка и форму.
Девочка заглядывала в глаза взрослых, ждала оценки не менее азартно, чем уже известный и всеми признанный мастер.
Глория едва произнесла: „Ты, девочка, сама, сама это сделала?! Сама?! Одна?!“
Элис быстро закивала головкой, облизнув пухлые покусанные губы.
И вдруг, глядя на девочку, Глорию качнуло. Глаза ее расширились. То ли она все еще удивлялась таланту и вкусу дочери садовника, то ли оттого, что ей открылась чья-то тайна.
Глория изучала детали лица девочки.
„Эти зеленые быстрые глазки, белая чистая кожа, круглый с ямочкой подбородок… Что-то здесь не так. Что-то мне это напоминает“.
Это каждый день видит она, вглядываясь в любимые черты своих родителей…
„Боже?!“
Лори настолько испугалась, что захлопнула ладонью рот, чтобы, не дай бог, не сказать разгадку вслух!
Она осторожно перевела взгляд на брата. Увидела, как он нежно улыбается девочке, хваля ее молча, лишь добрым взглядом.
Тэд заметил, что сестра смотрит на него. Улыбнулся и ей.
— Нравится? Правда, она искусная мастерица?
— Д… д… да.
Лори попыталась растянуть губы в улыбку, но повернуться и посмотреть на девочку уже не решалась. В расширенных глазах ее был немой вопрос: „Чья? Чья это дочь?“.
Глава 7
Вернувшись к себе, в свои комнаты, уже умывшись и расчесывая длинные темные волосы перед зеркалом, Глория продолжала удивляться на свою догадку. Она точно видела в своем отражении черты этой девочки. „Отец? Мать? Эдуард? Чарльз… Боже, неужели Тэд?!“
Она прижала расческу к пухлым губам. „Нет, нет! Что за вздор! Тэд не мужчина. Это „мальчик“, сочиняющий злые и глупые сказки… Вздор! Девчонку слуги в доме считают фавориткой хозяйки. Мать действительно дарит ей подарки в тайне от остальных. Но это же ерунда! Эта девчонка — ребенок. А мать зациклена на детях. Если бы не отец, она бы рожала и рожала.
А может это она делает в пику мне? Тридцать пять лет. Да уж, многовато. А что, если мне не подходит никто? Да и кто считает, что мне тридцать пять? Кто?! Чекетто даже не взглянул бы на меня, если бы я выглядела на эти года.
Бред! Отец и эта замарашка с кухни? Абсурд! Эдуард? Этот светский лев? С рождения он был тщеславным и самолюбивым! Бред!
Чарльз? Прирожденный ловелас, любующийся скорее собою при даме, чем дамой при себе. Бред! Мать? Ну это уж точно бред!“
И тут она рассмеялась.
„А может, это я… и этот старикан садовник?! Ха-ха! А я и не заметила! Ха-ха!“
Смех перешел в гримасу.
„Значит, Тэд. Этот дурачок? Этот сказочник? Этот, которому я больше из жалости, чем любви, перечисляю часть своих гонораров в дни святых праздников?! Он, должно быть, покупает ей на мои деньги конфеты. Боже! Ему только-только двадцать пять. Ей семь, не больше. Это что же получается? Боже мой! И мать из сострадания, в тайне от всех поручила ее семье садовника?
Боже… И он, он еще смеет что-то там говорить и думать за других?! Ах ты, коварный юродивый! Ах ты, лицедей! Вот тебе и дурачок! Первый наследил в семье!
И только я догадалась обо всем… Боже мой, какая грязь…
Глория посмотрела на волосы, оставшиеся на расческе. Поморщилась, кинула ее. Еще раз взглянула в свое отражение. Еще красивое лицо. Удовлетворившись своей незыблемостью, пошла спать.
Глава 8
Тэд был удивлен, что его никто не приглашает в театр. Он уже было подумал, что ошибся в сроках и фестиваль уже закончился. И решил позвонить брату, который посещал театр по выходным.
— Чарльз?
— Тэд?
— Да, это я. Разве ты и сегодня не идешь в театр?
— Не хочется, маленький.
— Чарльз, но ведь сегодня, если я не ошибаюсь, заключительный день фестиваля. Ты не хочешь взглянуть, как звезды балета прощаются с нашей сценой?
— Да… вот…
— Но ведь ты мне сказал, что все у тебя обошлось. Ты сказал, „малой кровью коммерция не умирает“, и готов опять что-то придумать. Чарльз, тебе все еще трудно?
— Нет, мой милый брат, нет. С этим все нормально. Я справился.
— Чарльз, я слышал о том, что Арнела теперь отдыхает на вилле нашего мэра. Ты из-за нее не хочешь увидеть танец Анетточки Дезо? О, пожалуйста, Чарльз, призрачная красота манекенщицы, где запах не волос, а очередной модной фирмы, где формы тела сверены циркулем и линейкой. Разве это красота? Нет, брат. Красота — сверкающий совершенством чистоты бриллиант. Он, завернутый и в дешевый „пипифакс“, останется драгоценностью.
— Ах, маленький, что ты можешь знать о красоте женщины?! Впрочем, прости меня, Тэд. Я не о том. Я о другом. Конечно, когда являешься спонсором всех конкурсов „мисс“, сама красота начинает опошляться обыденностью. Стает равноценной стоимости потраченных на нее денег. А когда нужно тратиться на красоту, мне становится скучно. А без денег, маленький, сейчас никто не любит. Я — жадный, да?
— Ты? Нет! Ты — всего лишь умеющий зарабатывать на каждом своем жесте, слове. Я уж не говорю, об идее и деле. Это называется уметь видеть деньги. Не обладающие этим качеством люди правильно считают такое умение божьим даром. А ты называешь его так скучно — жадность. Нет, то, что люди считают жадностью, это заурядная скудность фантазии на фоне алчности. Ты не даришь женщинам драгоценностей, шикарных машин. Но ведь ты встречаешь ее на хорошей машине, развлекаешь ее в лучших ресторанах и театрах. А все эти конкурсы „мисс“, где твоя пассия сидит рядом с тобой в жюри… Разве это говорит о скупости фантазии? Нет, Чарльз, ты не жадный. Ты ищешь не там.
— Ха-ха! Так ты знаешь где?
— А вот тебе загадка: „На чьей обнаженной грации прилепленные на жвачку пятисотдолларовые банкноты теряют свою ценность?“ А когда найдешь самостоятельно ответ, тебе станет легче и ты согласишься пойти со мной в театр, чтобы увидеть танцующую француженку Дезо.
Задумался Чарльз.
„Обнаженная грация, пятисотдолларовые купюры, на жвачке, Дезо? Пятисотдолларовые купюры имеют обращение только между банками. Кто там глупый до того, чтобы жевать синтетический каучук? И красивый, как бриллиант на „пипифаксе“? Дезо… Француженка… Балет. Мэрфи! Оливия Мэрфи! Грациозная француженка, глупая дочка банкира! Холодная, как айсберг!“.
Чарльз схватился за телефон.
— Алло, Тэд!
— Да, Чарльз.
— Так она же холодна как лед!
— Возможно. А разве это плохо, что девушка для остальных холодна, как лед? А для тебя… Вот для тебя, Чарльз… Я всю неделю смотрю в ее льдинки и замечаю, как они тают, если в ложе сидишь не ты. Даже присутствие твоей пассии ее не смущало. Она через мое плечо и голую спинку Арнелы смотрела на тебя. Может и от сентиментальности, но она даже плакала, когда тебя не было на спектакле. Я видел ее влажные глаза, Чарльз. Она очень переживает твои промахи в бизнесе, даже отсутствие на спектакле. Мы можем сегодня просто креслами поменяться и все. Ты сам все почувствуешь, поверь. Нет чище воды, чем растаявший лед айсберга. Так мы едем?
— Да. Едем!