МеЛ
Разве можно об этом кратко?
Боясь задевать плиту, он все стоял, чуть ссутулясь, и смотрел на плечи, все думал, задевает ли он ими нетвердо стоящие плиты или нет? Поворачивался так, чтобы видеть, контролировать эти сантиметры. Потом смотрел наверх, не смещаются ли плиты? Устойчиво ли они укрепились друг в друга?
Он присел и, наклонив голову к плите, разделявшей их с девушкой, стал ждать. Ждать, когда писк либо усилится, либо прекратится.
Он не успокаивал ее. Ее, живую. Да и как он мог успокоить ее? Словами? У нее перед глазами был парень, мертвый, раздавленный всмятку. Парень, которого она всего несколько минут назад знала, видела живым.
Как успокоить женщину, как не напугать ее, чтоб она с дикости своей не кинулась расталкивать давящие ее плиты? И тогда бы — все. Тогда бы смерть. Им обоим.
— Девушка? Девушка, вы ранены? Вы слышите меня? Ответьте.
Она всхлипывала, видимо, не могла даже плакать как следует. Пыталась, но не могла. Пищала, как мышь: „Ви-и“.
Лоренс прислушался, поискал, откуда шел отчетливее звук. И на корточках сел возле того места. Ботинки топтали чужую кровь. Но почему-то ни противно, ни страшно ему не было. Он цеплялся за живое.
— Слушайте, перестаньте всхлипывать. Хотите заплакать, укусите себя за щечную мышцу. До боли. И слезы потекут. Попробуйте.
Он говорил с ней, глядя в неровность скалы. Девушка, видимо, долго не понимала значения слов, которые до нее все-таки доходили. Но только как звук. Она, как только потом догадался Тэд, этим скулением пыталась вывести себя из состояния истерии. Она слышала, понимала, он жив, рядом, но что-то, какая-то другая часть ее рассудка была в опасном безумии. И как защита был этот ее препротивный плаксивый писк.
И вот, наконец, она заплакала. Бессильное всхлипывание, хлюпанье носа, невнятные причитания от жалости к себе…
Сознание возвращалось к ней. К живой, но осознающей это не как счастье, а как отсрочку от мучений.
Тэд все слушал. Сидел на корточках и уже иначе смотрел на руку раздавленного парня. Судя по всему, он был рядом с ней. Девушка его тоже могла видеть. Ему так казалось. В начале. Думалось, что девушка сильно испугана, если не стонет от боли, а только плачет, видя перед собой труп знакомого парня.
— Вы… Вы очень низко. Сядьте хотя бы. Я буду лучше слышать вас. Вы можете сесть?
— Я… я… я не могу-у-у. Я лежу-у-у.
Она опять завыла. Другого слова он не находил этим ее „у-у-у“. Таким бесконечным, со страхом произносимым.
— Вы не можете встать? Вы ранены?
Тэд вдруг подумал, что ей что-то придавило. Возможно, зажало платье и она боится шевельнуться, осознавая, что конструкция при ее движении может упасть, рассыпаться и придавить ее своей многотонностью.
Болью исказилось его лицо.
— Девушка? Послушайте, миленькая, вы не молчите. Слышите меня? Не молчите. Скажите что-нибудь. Вы ранены?
Он сам понимал, что толку от его вопроса никакого, все равно помощи он ей не окажет. Но, то ли из страха, то ли из общечеловеческого сострадания, он задавал ей этот вопрос, желая услышать ответ.
Но звучало только „у-у-у“. Звучало тихо, а ему по нездоровой, видно, голове, било как-будто молотом. Давило на психику так, что хотелось ударить кулаком по плите, и… только чтобы тишина господствовала.
Тихо, просительно, сквозь зубы, он произнес: „Перестаньте выть. Утрите лицо чем-нибудь. Это успокаивает. Есть у вас платок? Это вас успокоит, слышите?
Тэд понимал: больная женщина, начинающая поправлять себе прическу, уже выздоравливающая. Немного.
— Не могу-у-у…
— Как не можете? К лицу прикоснуться не можете?
— Я боюсь. Боюсь! И мне глазам больно.
— Так утрите глаза! Это просто пыль бетонная в глаза насыпалась, да и тушь с ресниц. Постарайтесь поднять руку. Вы что, и руку поднять не можете? Или боитесь?
— Нет. Не могу. Надо мной плита. Она, она… она сейчас упадет. Сейчас… у-у-у…
Тэд почувствовал испарину. По лицу, по спине холодком оставило сырые дорожки.
— Тогда не двигайтесь.
Лоренс снова посмотрел наверх. В щель. Потом голова будто свалилась на грудь, взгляд упал на руку раздавленного, вот тут, под его коленями. Тошнота подступила к самому горлу Лоренса.
Тэд сглотнул и произнес незнакомым самому себе голосом: „Нас должны искать“.
Но что-то сразу подсказало ему, что он лжет. Лжет сам себе. И ей.
Но его несло то, что называется ложью во спасение. И голос даже стал вновь обычным. Нежным таким. Почти правдивым. Почти убедительным.
— Сейчас уже начнется церемония. Я… я — шафером у Фрэнка. Меня будут искать. А вы… вы кто?
— Я… я училась с Франческой. Мы были дружны… И она пригласила меня.
— Ну вот… Вот видите, вас тоже будут искать. Должны. Должны искать!
Тэд прислушался. Но ничего кроме тишины, щебета птиц и хлюпаний носа из-за стены он не слышал.
— Сейчас… сейчас приедут. Приедут с краном опытные ребята и… растащат эти плиты. Они умеют… Они же опытные… эти, ну кто занимается спасением людей из завалов. Они посмотрят, как лежат плиты и… зацепят, и вытащат нас. Это же… свадьба. Гостей, в общем-то, немного. Там родители мои. Они сразу заметят, что меня нет.
— Что?
— Я говорю, там родители мои…
— Тише! …Это машина? Кажется, дверца хлопнула?
Тэд затих. Прислушался. Ему тоже показалось, что где-то хлопнула дверца. Вместе, разом они закричали: „Эй! …Эй, мы здесь! Мы здесь! Мы под плитами!“
Но мотор завелся, и машина, видимо, отъехала.
Звук мотора становился все тише и тише.
У Тэда раскрылся рот и округлились глаза. Он закричал: „А-а-а!“
До него дошло, что это наверняка угоняют их машину.
— Черт! Вот черт!
Он обхватил свою низко опущенную голову, почти уткнувшись ею в грудь, сырыми от пота руками. Он впервые в жизни проклинал людей.
Никогда, даже желавшим болезни, смерти его, он не желал стольких бед, как этим мерзавцам, угоняющим… просто угоняющим машину.
— Ну хотя бы оставались людьми. Теперь, ну хоть теперь бы сообщили кому-нибудь… Сволочи… Ведь с дороги наверняка слышно нас…
От злости Лоренс резко встал. Казалось, он плечами распирает плиты.
Он посмотрел на небо, холодно-красивое. Потом резко опустил голову, будто та закружилась. Сделал шаг назад, оказавшись в центре пирамиды, и посмотрел на плиту, на кровавый след от своих ботинок.
Но взгляд его стал менее злым. Более равнодушным. Он развернулся к противоположной плите, не к той, из-под которой торчала рука, а к другой. Тэд расстегнул гульфик и обмочил ее.
Сырая плита выглядела равнодушно мерзкой.
— Это… это дождь?
Тэд будто перестал воспринимать жизнь и случайности в ней как трагедию. Отвечал, переговариваясь с девушкой, тихо, будто из-за ширмы.
— Что? …А …нет, это я.
Он посмотрел на кошку, сверкающими глазами следящую за его действиями. Она, зажатая вместе с ним в капкан, настороженно следила за ним с расстояния трех-четырех метров.
— Тут я не один. Со мной кошка. Черная.
— Кто?
— Кошка. Обыкновенная кошка. Черный окрас.
Девушка замолчала.
Тэд застегнул замочек на брюках. Потом, наклонившись, приблизился к животному.
Кошка дернулась от него, но как-то лениво, без дикости. Он взял ее в руки.
Она оказалась совсем не тяжелой. Легкая, гибкая, по-видимому, мышкующая здесь, в этих местах. Не домашняя, но и не дикая. „Замок близко, наверняка ее там прикармливали, если она приходила туда“. — Решил Тэд, оглядывая кошкин хвост.
— Мне повезло. Я с „дамой“.
— Что вы сказали?
— Кошка, говорю, девочка.
— А-а.
Тэд задрал голову. Яркое небо в щели манило и дразнило свободой и жизнью.
— Я даже стоять могу… Ходить могу. Два шага.
Тэд обернулся к руке в луже.
— Пока могу ходить.
Поглаживая кошку, он обошел лужу крови и снова сел на корточки возле скалы, покрытой рыжим мхом и зеленью.
Он засмеялся, глядя в тупик. Сначала негромко. Как тихо помешавшийся. Потом смех перешел в хохот. Громкий, надрывный. Напуганная кошка дернулась резко и, оцарапав, выскользнула из его рук. Но с диким проворством смеющийся человек схватил ее. Жестко и больно зажав в широких ладонях. Не чувствуя крови от глубоких царапин, Тэд держал ее, неудобно перехватив под передними лапами. Но держал ее цепко. Кошка поглядывала на смеющегося, сверкая глазами, потом затихла, видимо, ждала момента, выжидала, нервно подрагивая телом.
— Что с вами, Тэд? Тэд, что с вами? О, пожалуйста, пожалуйста, не смейтесь так. Не надо так, не смейтесь, слышите? Страшно…
Девушка опять заплакала. Но как-то сухо. Только звуками.
Тэд успокаивался, терся затылком о шершавость скалы. Смех из него уходил медленно.
— Ну, я — сволочь… я — сволочь… но вас-то двоих за что?!
И тут из-за стены послышалось, будто прощение: „Тэд… Тэд… вы — хороший. Франческа мне рассказывала о вас… Вы — хороший. Вы — добрый…“