Михаил Бодров
Три дня смерти или собственные похороны
Всего лишь жизнь, всего лишь поток простейших событий, случайная последовательность незаметно и неотвратимо наступающая в моменты разного времени. И нет ни последействия, ни смысла, ни расчета, ни божественного провидения — только стационарность и ординарность, бьющая по нервным клеткам, опустошая и разрушая все философские законы.
Спустился вечер и баталия выиграна! Виват! Счастливые солдаты покидают радостно поле битвы, посетив обязательную студенческую Мекку, покорив не раз покорявшийся разум, уже задумывающийся о суициде. И они разбредаются кто куда, кто по бабам, кто по барам, не опасаясь утренней мигрени, заслужив еще на полгода безмятежное и ненапряжное существование.
И я, раздосадованный полным забвением, поплелся по инерции за ними, скучая в потемках запутанного лабиринта и ища вместе с бывшими сподвижниками пасть Минотавра или, по-иному, сумасшедшего разврата и безнравственного оргазма… найдя его на порочном и излюбленном мною клочке суши.
Провинциальный дешевый ночной клуб — самое последнее место на свете, и что может быть более пошло и безвкусно? Нет, конечно это не деревенский очаг культуры, где тебя убьют еще на входе разъяренные самопальным алкоголем сумасшедшие аборигены с дубинами. Но все равно, если судить объективно — не совсем спокойное заведеньице.
Блядская точка на карте, скрывая убогость и нищету под псевдомодными декорациями, давила тоску. Беспечно наслаждаясь своим существованием, безрассудно опровергала догматичный религиозный смысл жизни. Радовала всех и вся, заполняя счастьем туманное пространство неоновой жизни. Остаточные и еще более-менее удобоваримые (для умных существ) направления электронной танцевальной культуры хоть изредка, но все же разбавляли опьяняющим смыслом бьющую по голове дубовую попсу.
Такая знакомая и любимая мною атмосфера шумной суеты шутливо здоровалась со своим верным последователем, неуклюже расшаркиваясь в бездарных стихах:
Привет тебе,
Поэт счастливой сладкой жизни,
Завороженный сказочным весельем!
Ты не забыл, ты — молодец,
Свою подругу после смерти.
Хвалю тебя, неутомимый ада Бог,
Навеки покоривший эти стены.
Здравствуй, друг, да здравствует вертеп!
— Не волнуйся, я никогда не забывал твоей доступной красоты. И, может быть, сейчас в последний раз взгляну в твое не очень глупое лицо. А там кто знает? Вдруг все-таки сдам этот странный экзамен? Должно же мне хоть раз повезти, — ответил я ей прозой.
Разгоряченные силуэты на танцполе, пухлогубые миньетчицы в засранных сортирах, тупые пьяные увальни на прожженных диванчиках, похотливые взгляды корыстных проституток, суровые, ненавистные движения накуренных злыдней — поистине Огненная Геенна, тлеющая на бесконечной и неумолимой тяге людей к наркотическим психозам. Лучшая преисподняя.
Розовые очки, скрывающие грязь, надеты на нос, сигарета в зубах и холодное философское внутреннее отвращение. Защитная маска для циничных негодяев, ненавидевших всех и вся, но вечно опасающихся заявить об этом, показать свою беззащитную желчь.
Сильный толчок в спину, а потом крепкое рукопожатие. Сумасшедший Шумахер тоже здесь. Дал же Бог связаться с таким уродом. Орем друг другу комплименты, пьем бесплатное пиво, пялимся на голых женщин, возлюбивших шесты.
„В чем смысл жизни?“
Танцевать часами напролет на погосте цивилизации… ловить каждую секунду экстаза, стимулированного амфитаминами, прокручивать в голове раз за разом расслабляющую трансово-депрессивную композицию, порхать по сцене среди потных лесбиянок, слепнуть в лучах софитов перед паршивой публикой, даже не интересующейся твоей смертью? Но кто я такой, чтобы на меня обращали внимание? Я такой же прожигатель жизни без целей и собственных идей.
„Жизнь — это череда сплошных вечеринок, где никто не замечает случайных уходов. Она бессмысленна. Отвратительная, давно понятная, обывательская истина. А смерть всего лишь — отвратительное продолжение дерьмовой мышиной возни!“ — промелькнуло у меня в голове.
„Погибая в своей ничтожности, можно искать смерти, а после?“
Изящно и драматично я покидал простое, как трусы на веревке, невольно растравившее душу убогое местечко. Темно-синие арки мигающих ламп стреляли мне в спину гневными упреками. А тоска с новой, жестокой силой впивалась в сердце. Кандалы самоанализа закрепощали движения и тянули к развязке.
„Бежать, бежать отсюда, пока мне противны все эти трясущиеся призраки. Возможно, я уже или еще не такой, как они, может, есть шанс попытаться все же пофилософствовать, найти выход, обратиться к вечным ценностям: к любви, к дружбе, кто-то же должен знать, что я сдох. Какая разница, все равно надо как-то растерзать время. Перед секретным одиночеством своих зловонных испарений…“
Я думал и шел, расплескивая жидкий смрад плевков по бандитским закоулкам интеллигентского района. „К тому же, я — привилегированное созданье по воле обычного зла. И не воспользоваться этим — грех. И у меня есть друг, с ним всегда есть о чем поговорить, а мне это смертельно необходимо“.
Несколько шагов вверх по бетонным ступеням и вот передо мной творческая мастерская талантливого художника, мирно дремлющего на мягкой кровати. Инструмент для создания гениальных отрыжек пылился в углу. Неудачно слепленная муза рвет на куски забытые произведения. А самодовольная лень заполняет комнату сладким безвременьем.
Серые блики, нечеткие светотени, незаконченные работы, сухие кисти — безразличие и тишина. Храп и жуткий запах перегара, сливающийся с дыханьем эротического сна, возбуждающего ироничную улыбку на трясущихся губах.
Дикое виденье! Страх, ужас на помятом лице.
— Ты прав, галлюцинация, но надеюсь, не страшная…
Молчание.
— Скажи хоть слово, на тебя больно смотреть…
И секунды тишины.
— Говорили мне, не жри всякую гадость в таких количествах, — долгожданные звуки, разряжающие воздух.
— Это правда! Наркотики до добра не доведут…
— Зачем ты вылез из могилы?
— Я туда еще не ложился…
— Зачем пришел сюда?
— Скучно… Хочу поговорить.
— Мне жаль, что все так случилось. Все так глупо произошло. Я страдаю, мне серьезно жаль.
— Я вижу.
— Ты не понял.
— Не извиняйся…
— Неудачно ты умер… Мы многое могли бы сделать. Помнишь, у нас были великие планы, скатившиеся, правда, до банального алкоголизма. Но теперь даже представить сложно, что дальше…
— Мне смешно, ты это серьезно?
— Конечно, есть даже тема для нового творения…
— Слишком мрачного?
— По-другому не бывает, тем более, у нас.
— Безысходность…
— В России всегда так. Даже самый пафосный, накуренный английский трагик, этот маниакальный любитель кровавых развязок, всего лишь законченный оптимист по сравнению с самым последним, банальным русским крючкотвором.
— Отчего?
— Климат, наверное, и склонность путать аналитическое с синтетическим.
— Слишком сложно.
— А ты раньше любил философию.
— В прошлом…
— Ты, по-моему, не в себе.
— Исключительно верное наблюдение… Не правда ли, смешно? Я часто опошлял чужое горе, теперь все смеются надо мной.
— Нет, просто не замечают.
— Забвение…
— Мне тут снятся параноидальные сны, я боюсь и не понимаю. Наверное, скоро последую за тобой…
— А знаешь, что самое страшное во сне? Знать, что спишь… и невозможность проснуться…
— Понимаю… Мы все когда-нибудь не проснемся.
— Не первые и не последние.
— Это и удручает.
— Похоже, я перекинул проблему с больной головы на здоровую. Все это так напоминает „Разговор разочарованного со своим духом“…
— Тебе плохо?
— Тошнит.
— Тошнит?
— И хочется плакать…
— Ты все еще ее любишь?
— Нет, конечно, я люблю только себя!
— Но ты сейчас точно к ней? Дурак!
— Заткнись и спи!
И вновь тишина… и сон… прям таки, как в могиле.
Сильный порыв. Порыв, непреодолимый никаким здравым смыслом. Любовь — то последнее, смертельное, что чувствовал при жизни. Сиреневые каракули, испачкавшие желтую душу. Молодой и нервный художник, откровенный чародей, властелин чистых листов не мог не влюбиться, просто обязан был придумать себе чувствительные переживания. И придумал, и шел к ней, да не надеясь, да забыв обо всем, даже о пьяном непрошенном философе, оставшемся где-то далеко в грудной пустоте…
Страшно и жутко, но нужно идти, пробираться сквозь завесу тьмы по старинным мостикам, спасающе разделивших людей против их воли.
Комната, которую я ни разу не видел, но представлял в мечтах. Все так чисто и на своих местах, дикая аккуратность — противоположность моему внутреннему дому, обычному снаружи и раздолбанному внутри. Умиротворяющая упорядоченность и спокойствие — как тихие грезы желания для кратковременного смирения будоражащей творческой напряженности.
Белоснежная плоть на белоснежной простыне, русые локоны, прикрывающие милое личико. Обнаженное полудетское существо, безобидно притаившееся, красивое, любимое на этой кроватке маленького острова посреди океана гигантских течений.