Михаил Бодров

Три дня смерти или собственные похороны

Сумасшествие — и горе, и радость, и смерть.

Я открыл глаза, очнувшись от продолжительного и бессмысленного разговора с любимой девушкой. Пустота неразделенной любви вместе с бесконечно долгим ожиданием счастья заставляла мое сердце колотиться с бешеной частотой. В полутьме прокуренного лифта отчетливо виднелись таинственные символы и мистические полунамеки. Так заканчивалась очередная никчемная эпоха под названием „моя жизнь“.

Прохладный летний вечер располагал к долгим прогулкам под луной, размышлениям о жизни, о творчестве, к романтике и к любовным переживаниям. Но я решил взять такси и отправиться в то место, где можно ни о чем не думать, истратить последние деньги, пить все без разбора, закинуть в себя пару-тройку „колес“ или накуриться моим любимым „фестивалем“, по возможности закадрить какую-нибудь легко доступную женщину или, на крайний случай, снять проститутку. Пусть завтра мне не на что будет купить сигарет, пусть придется просить, унижаться, занимать, пусть…

Я просто хотел нажраться, даже не подозревая, что Судьба все за меня давно решила и уже успела напоить одного „Шумахера“, несущегося сейчас, к сожалению, а может быть к счастью, под сотню по пустынной, слабо освещенной улице на встречу со мной…

Я садился в авто со странным чувством, задавая себе один и тот же вопрос: „А стоит ли?“ — и все-таки решил, что стоит, мужественно отправляясь на встречу со своим будущим.

Щемящий, пронзительный визг тормозов, сильный толчок, лязг металла и тишина…

Я страдал еще несколько минут, потом понял — я умер…

* * *

Болела голова, все плыло, как в тумане. Мне было искренне жаль свое изуродованное тело, сломанные руки, пробитую бедную голову.

— Добрый вечер, как вы себя чувствуете? — поинтересовался приятный мужской голос, доносящийся откуда-то из толпы.

— Вы меня? — не оборачиваясь, машинально спросил я, продолжая смотреть, как меня вытаскивают из разбитого железа и аккуратно кладут на залитый кровью и засыпанный битым стеклом асфальт рядом с двумя живыми и более удачливыми участниками этой аварии: „Шумахером“ и таксистом.

— Вас.

— Откуда вы знаете, что я здесь? Меня же не существует.

— Меня тоже, если вы настаиваете на такой формулировке.

— Кто вы? — ничего не соображая, я изо всех сил пытался привести свои мысли и чувства в порядок.

Передо мной стоял высокий и красивый молодой мужчина с благородными и гордыми чертами лица в элегантном темно-коричневом костюме, красной рубашке с золотыми запонками, шелковом, в тон костюму, галстуке и черных лакированных туфлях, в руках он держал трость, взор его был печален.

— Узнали? — улыбнувшись, спросил он.

— Догадался…

— Вот и отлично, вы не представляете, как я сегодня устал представляться. И что вас, людей, заставляет в таком количестве умирать именно в такие дни?

— Сегодня какой-то особенный день?

— Сегодня нет, а минуту назад была пятница, тринадцатое.

— Я не верю в суеверия, но, наверное, поэтому я обязан вашему вниманию к своей скромной персоне.

— Я вас уверяю, к суевериям это обстоятельство не имеет никакого отношения. Понимаете ли, милостивый государь, все дело в том, что мои коллеги из Небесной канцелярии настолько обленились и погрязли в своих межведомственных разборках, что мне поневоле пришлось заниматься этим унизительным для меня делом, то есть объяснять вам, умершим, ваши права и обязанности здесь. А почему именно по пятницам, тринадцатое? Так потому, что в этот день вас столько гибнет, как я уже говорил, что разобраться и не запутаться в этом бесконечном хаосе посетителей может только очень деятельный и практичный ум, такой, как у меня.

— Давайте поскорее покончим с формальностями.

— Разрешите поинтересоваться, вы куда-то торопитесь?

— Нет, просто я полагал, что вас ждут другие посетители.

— Не беспокойтесь, меня никто не ждет, вы — последний. И я бы сказал, что вам несказанно повезло…

— Да что вы говорите…

— Не перебивайте, держите себя в руках, я не договорил. Вам действительно повезло, даже вдвойне: хотя бы в том, что вы умерли, а ведь могли бы стать инвалидом, как это случилось с таксистом, или умереть через час в больнице, как „Шумахер“, и никогда не удостоиться чести общения со мной. А вместо этого имели бы дело с каким-нибудь святошей, крючкотвором, который задавал бы вам глупые вопросы, заставлял подписывать кучи бумаг, завел бы на вас дело и отправил его на согласование с начальством, где бы непонятно еще когда обратили бы на него внимание и, наконец, решили вашу судьбу. Такая вот тут система, ничего не поделаешь. Правда, говорят, ее собираются реформировать. Ну а я же волен сам определять, что делать со своими подопечными.

— Вы никогда не советуетесь с начальством? — глупо спрашивал я, уставший от его высокомерной заносчивости.

— Сударь, мне кажется, вы забываетесь. Я все-таки Великий князь Тьмы и действительный тайный советник Его Всемогущества и начальник мне только Он, хотя, в принципе, начальников у меня нет, Он давно отошел от дел.

— Ну да ладно, щеголять чинами и титулами — дело не благородное. Объясните лучше, почему мне повезло вдвойне?

— Ах да, простите, с превеликим удовольствием. Вам повезло еще в том, что вы — последний. Просто начались выходные и к вашему будущему мы вернемся только в понедельник. А пока у вас есть время подумать… Ну а чтобы легче думалось, или, по крайней мере, был бы к этому занятию хоть какой-то стимул, вы лично от меня получаете на три дня несколько привилегий: во-первых, вам разрешено будет присутствовать на собственных похоронах; во-вторых, вы сможете все эти дни являться во снах любому из живых; ну и в-третьих, я прям-таки, как джинн из сказки, исполню любое ваше желание, но сразу оговорюсь, не просите ничего для живых и не уговаривайте меня оживить вас. Вообще-то я могу оказать вам только одну услугу, которая реально может для вас что-то значить. Думайте, зависит все только от вас.

— А что меня ждет в понедельник?

— Обычная процедура — экзамен, в зависимости от которого я и решу, что с вами делать. И заметьте, сразу же, без бюрократических задержек.

— А как же там Суд и наказания за грехи?

— Наказать можно только самого себя, глупостью и бездарностью. Если вы не справитесь с испытанием, значит, навечно себя и накажете, оставшись навсегда здесь среди таких же, как и вы, бессмысленных ординарных призраков, ничего не понимавших и не понимающих.

— И много ли таких?

— Очень. Посмотрите вокруг, сколько их.

И действительно их было очень много, не только живых, но и мертвых. Которые, в отличие от первых, были просто бледными и немного прозрачными, и еще имели возможность видеть нас и кланяться князю.

— Они вас уважают, — обратился я к нему.

— Еще бы.

— И что, они обречены так вот вечно жить?

— Жить? Конечно, нет. Они никогда и не жили, что при жизни, что после смерти, существовали… Жить по стандарту — разве это называется „жить“?!

— Ну а что будет, если я сдам экзамен?

— Вот как раз, если вы это поймете, экзамен сдан!

Я не знал, что говорить и делать дальше.

— Хватит о делах, после, после поговорим. Вы, кажется, собирались выпить. Есть тут у меня одно приличное местечко на примете, уверен, оно вам понравится.

— На приличное у меня денег, вероятно, не хватит.

— Оставьте, какие деньги. Мы уже давно живем при коммунизме, — и он расхохотался, щелкнув своими длинными пальцами, в мгновение ока перенеся меня и себя в недурственное заведеньице.

Которое оказалось всего лишь заброшенной базой отдыха какого-то давно не существующего НИИ.

И сия база утопала в сосновом бору и плескалась в находившейся неподалеку реке или, вернее, водохранилище, в простонародье называемом „Обским морем“. На берегу ржавели катера, повсюду были разбросаны обломки блестящего прошлого, того времени, когда эта база во всем своем великолепии встречала своих гостей, преимущественно научную интеллигенцию, жившую в Академгородке.

Невольно воспоминания с головой накрыли меня, унеся куда-то далеко и от этого князя и от этой смерти. Погружаясь в глубину сознания, я судорожно ухватывался за обрывки памяти о прекрасных, трогательных, чудных днях. Днях, когда я был счастлив, днях, проведенных на этой самой базе с поэтическим названием „Наука“. Да! Действительно я многого не понимал. Не понимал, что именно тогда и только тогда я и был поистине счастлив. Счастлив, когда совсем маленьким ребенком отец впервые взял меня прокатиться на моторной лодке. Как я тогда боялся и каким огромным и бескрайним казалось мне это водохранилище! Счастлив, когда впервые влюбился именно там, чистой, наивной детской любовью. Счастлив, когда гулял по лесу, вдыхая и выдыхая свежий земляничный запах леса. И счастлив даже, когда уже совсем взрослым (пятнадцатилетним!) в первый раз в жизни накурился и выебал какую-то блядь. Да! Счастье — это то, что в прошлом.