Михаил Бодров
Три дня смерти или собственные похороны
— А ты пойдешь гоняться за черной кошкой по слабоосвещенной комнате?
Удивление? Нет — ошеломление, не описать! Услышать от него такие слова!? Вот что становится с человеком после смерти — он бесспорно становится умнее. Он будто говорил не сам, будто кто-то умелыми пальцами шевелил его обветренные губы. Но через секунду мир перевернулся обратно. Шумахер вновь сморозил пошлую глупость, и из наших уст полился разговор ни о чем, разговор за жизнь, за которым мы так часто убиваем время.
Темы для беседы, как и следовало ожидать, вскоре полностью исчерпались. Стало скучно… Мы молча допивали остатки огненной воды, беспорядочно бросая расшатанные взгляды из угла в угол, наблюдали за прохожими, резво бегущими под раздражающим дождем по своим делам. Каждый думал о своем…
Не знаю, как у него, а у меня не выходило из головы и постоянно вертелось на уме одно только слово „халява“. Ведь, если посудить, в нем, именно в этом расслабленном звуке и заключался для него, для Шумахера, да и для меня и многих других смысл вечного бытия и вселенское счастье.
Припомнился один зимний вечер. Когда я, уставший после новогодних пьянок и очередного безденежья, безо всякого желания, только лишь из-за боязни обидеть хорошего человека, поперся с другом на морозное свеже-воздыханное мероприятие, лотерею, устроенную полубогатым клонированным торговым центром.
Которое заключалось в том, что если ты до праздников успел там отовариться, то у тебя появился умопомрачительный Шанс выиграть Приз!
И огромная масса искателей удачи, храбро не замечая обжигающего ветра, бешено боролась за крохотное местечко вокруг крыльца храма Гермеса, утрамбовывая даже по краям неповинные сугробы, не расчищенные злыми дворниками.
Пьяный дед Мороз (хотя об этом упоминать и не стоит, трезвых Дедов Морозов не существует) своим пропито-хриплым голосом, как бы нехотя, воспевал счастливые номера, неудачно пытаясь при этом шутить, тем самым раздражая жаждущую ущипнуть за задницу синюю курицу удачи нетерпеливую массу.
И время, как назло, тянулось бесконечно долго, и бухой старикашка специально тянул его, как резину. Оболбешенная публика мерзла, раздражалась, материлась, но не расходилась, как завороженная вслушивалась в бессвязное хрипение и всматривалась в заветные циферки на своих билетиках.
— Слышь, снайпер, целься лучше. Сука! Я буду ждать тебя сегодня в темном переулке, — перекрикивая общий гул, скандалил неформальный народный заводила-неудачник.
Ну вот Главный приз разыгран уже, но уходить никто и не собирался. Народ, переминаясь с ноги на ногу, все еще мечтал получить в утешение хотя бы набор ржавых ножей или вонючих специй, какую-нибудь уродливую побрякушку или, на крайний случай, ночной горшок.
Зачем им надо было без толку тратить столько своего времени? Неужели все они настолько бедны, что не могут позволить себе купить все это? На кой им вообще эта ненужная дурь? — Вопросы остались риторическими.
А розыгрыш подходил к финалу, и я уж чуть было не уговорил своего спутника свалить оттуда и завалиться в какой-нибудь тепленький бар, как вдруг, напоследок стали разыгрывать шампанское. И мы остались, хотя оба ненавидели пошлый игристый напиток, тем более отечественного разлива. Последок затянулся еще на час. От тоски наблюдая за ропщущей топчущейся толпой, я смутно припоминал незыблемые формулы вождя мирового пролетариата о верхах и низах, и мечтал, от нестерпимого ожидания, прыгнуть выше всех, проорать что есть мочи: „Берем штурмом эту богадельню“ — и повести за собой толпы разочарованных и страждущих. Жаль… постеснялся стать революционным лидером, может, все пошло бы по-другому. Но ничего не исправишь. И я трусливо продолжил смотреть на незабываемый танец снега и ветра в свете одинокого фонаря.
Наконец-то подарена последняя бутылка алкоголя, наконец-то неугомонный мужичонка смешливо-слезно, умоляюще крикнул, чтобы разыграли хотя бы ящик из-под багетного напитка. И наконец-то благородно-бородатый дедушка жалостливо промолчал, не травмируя лишний раз болезненную душу. Все исчезли… а на том самом месте, где еще недавно кипели страсти, остались только пустые пивные банки, нервические окурки и смятые несчастные листочки бумаги…
И еще очень долго потом, лежа в теплой ванной, расковыривая замерзшие раны, я копался в глубинах подсознания, не понимая: „Что же заставило меня морозить яйца?“
* * *
— Что, заснул, братуха? — срезал мой сон добродушным голосом какой-то незнакомый человек, тормошащий мое плечо под звуки русского шансона и французских блатных песен, бесцеремонно нарушая мое внутреннее человеческое уединение и возвращая ум к нереальной действительности или к действительной нереальности.
— Да так, вздремнул чуток, — притворно зевая и потягиваясь, приподнял я свои веки.
— Ты когда умер? — не унимался пробуждатель, не давая мне окинуть расплывчатым взглядом странную компанию, обступившую моего убийцу.
— Вчера только.
— Новенький… Санек вот тоже умер сегодня.
— Я знаю, видел.
— Не держи на него зла, он же не специально, спешил просто…
— Проехали…
— Как тебе здесь, дружище? — продолжал донимать меня широко улыбающийся старожил здешних мест.
— Все это я уже где-то видел, — через силу хмуро отвечал я, стараясь не повысить тона и не добавить басов.
— Нет, все с виду только похоже на жизнь, а на самом деле — Рай, не грусти.
— И это я уже слышал, философ один недавно сообщил такое радостное известие, говоря про коммунизм.
— Что за философ, какой коммунизм? — начал сотрясать воздух и гнать бессвязной речью уже ничего не понимающий, в хлам „трезвый“ Шумахер.
— Неважно. Во всяком случае, это был не ты, успокойся…
И я замолчал, а они, моментально забыв обо мне, продолжили
И мне ведь уже почти удалось покинуть по-английски бухающую элиту, как вдруг опять несвоевременный будильник ненужно и бестолково зазвонил вдогонку громогласным воплем. Таким, что я аж подпрыгнул от испуга.
— Ты куда?
— Д… дела у меня тут.
— Приходи сегодня в клуб, обдолбаемся!
— Если будет настроение…
— Ты хоть знаешь, где он находится?
— Тут по близости только один, и вообще ты меня обижаешь. Я облазил все блядские места в городе.
И махнув им всем на прощание рукой, я зашагал в непонятном направлении…
Моросил дождик, освежая немноголюдные сумрачные улочки. Грязные автомобили, мчась, скользили резиной по серому асфальту. Мелкие вкрапления живой, еще не добитой, но урбанизированной природы оживали и манили к себе, вовнутрь, в глубину маленького, грустненького зеленого леска. Перепрыгивая через мелкие, наполненные сыростью и чуткой тишиной канавки, мое невесомое, перенасыщенное алкоголем вредное сознание, засыпая на ходу, гуляло по мокрому, протоптанному гениями пути, знакомому по пыльным книгам. Закаленная творческим голодом фантазия рисовала акварельными красками по холсту, дрожащему на ветру, замысловатые пейзажи осени. Прекрасной осени, в которой я, утомленный и надломленный сезонной грустью, пересекал суровое сибирское, волшебное, разукрашенное дьявольскими символами и непонятными иероглифами, полотно талантливого художника. Желтая слякоть воспламеняла тогда душевную тревогу и грусть… А грусть в свою очередь искала и жадно ловила невидимое мне вдохновение, единственное средство спасения от параноидальных лекций, рождающихся на устах нервных психоаналитиков. Лесные обитатели готовились к зиме и никто не обращал на меня внимания. Только лишь одна сердобольная рыжая белка жалела, ласково заглядывая мне в глаза, но, получив за сострадание палкой по лбу, наверное, на веки вечные утратила веру в гуманизм…
Но вот, в который раз, смерть залила мои фантазийные картины чернотой…
Строгий и непреступный храм святой науки возвышался в бытии и силой серьезности заставлял преклонить колени перед вековой историей. На пороге открытых знаний стояли мои друзья-одногрупники, коллеги, нагруженные вселенскими проблемами разнообразия сортов пива, коньяка и водки, оскверняли невежеством систему образования и, матеря преподавателей, заставляющих их, таких молодых и красивых, думать еще и о летней сессии. Мужественно борясь с похмельем, медленно и неловко отправлялись в бой за светлое будущее по гулким коридорам академии. И никто даже не заметил моего отсутствия в правоверных рядах, никто даже не знал о моей погибели — обидно и грустно.
Душный темный кабинет принимал их в свои слабые, костлявые объятия. Теория вероятности неохотно приоткрывала им свои тайны. А царица наук — математика, властно и гордо приподнимала со стола завядшие листочки с вопросами и разбрасывала их по пространству. Ее величество удивленно всматривалась в опухшие лица подданных, недоумевая и поражаясь доброте своих жрецов, ставящих в заветные формуляры стандартные тройки законченным алкоголикам, и в бессильной злобе металась по сказочным и таинственным уголкам своих владений.