Михаил Бодров
Три дня смерти или собственные похороны
— Хватит нюхать звуки! Пойдемте отсюда. Пока свет еще не разрушил ночную сказку и ветер с дождем не потушили догорающие огоньки, разметав золу по пустыне.
— Нет!
— Вам здесь понравилось?!
— Что вы спрашиваете! Мне всегда здесь нравилось. Вы же знаете. Хорошо тут. Одна ночь эта стоит всей жизни. Но особенно — музыка, сумасбродное бесконечное очарование…
— Вы — ценитель. Умеете отличить дерьмо от размаха орлиных крыльев.
— Я слышал ее прежде, точно ее, но в такой прекрасной интерпретации — впервые. Неужели кто-то решил дополнить эту фугу, посягнув на самого Баха?
— Нет, никто ничего не дополнял. Такою ее сотворил сам автор (я, если хотите, познакомлю вас с ним позже), просто ранее вы не могли узреть сие творение во всей блистательной гениальной красоте, да и сейчас, увы, не услышали.
— Все талантливое не закончено…
— Незаконченных произведений не существует в принципе. Даже сам творец, пряча за недосказанностью определенный смысл, не подозревает, что ничего подобного не существует. Все идет открытым текстом, мысленно вставленным, может, между слов, может, между строк или промежутков на нотном стане. Но увидеть скрытое, на первый взгляд, значение удается не сразу и не каждому и то, только со временем.
— Возможно…
— Конечно, возможно. Но мы отвлеклись. Идемте.
— Сам иди на хер, сгинь, Нечистый…
— Очень вежливо. Я ведь могу и обидеться.
— Насрать!
— Все кончено, поймите. — Еле сдерживаясь, проговаривал он, — Ведь увидите вы теперь только нищету и запустение, покорившие роскошь и блеск. Вместо огромной мраморно-позолоченной залы в этой разваливающейся покосившейся лачужке останутся лишь обшарпанные стены, разодранные обои, скрипучие железные койки, давно не работающий сломанный холодильник, порванные рыболовные снасти, стелющиеся по полу, покрывшуюся зеленой плесенью плитку, а на ней — гордый, ржавый чайник. У разбитого окна будет скучать строгий деревянный стол с пылящимся склоненным на бок стаканом, символом глупых самоубийств.
— Все равно, я знал это и прежде. И, поверьте, любил это чистое магическое место. Тут я провел лучшие моменты жизни и смерти. И теперь хочу одного: покоя и счастливой безмятежности здесь и только здесь.
— Ты что о себе возомнил, — разорвался наконец советник криком, — начитался книг, думаешь, ты — Мастер! Покой надо заслужить! Вы вернетесь сюда, не сомневайтесь, если, конечно, сможете, если докажете, что вы — личность, настоящая личность, если переломите систему и узнаете самого себя. На данный момент вы недостойны всего увиденного и услышанного!
Он зло ухватил мою руку и сильно потянул за собой, раздражаясь моей тупостью.
И мы вновь оказались на той самой улице, где вчера вечером я шагнул к своему „счастью“. Накрапывал мелкий дождик, тучи громоздились над головами, люди, сильно пьяные и уставшие, торопились к холодным постелям, а сильно трезвые и злые заканчивали подметать и убирать мусор.
Изменившимся тоном мой спутник прощался.
— Ну прощайте, не обижайтесь. Все — ерунда и суета. Я вынужден покинуть вас, извините. До свиданья! Увидимся на похоронах. Не забывайте слова…
— Да иди ты в жопу! Сенсей обдолбанный. Чтоб тебе… — покричал я ему молча вслед, поймав себя на мысли, что даже не знаю, чего бы ему плохого пожелать. „Какого хера он учит меня жизни? Урод!“
Но хоть негодование и искренно, а что делать — не известно. „Куда пойти? Чем заняться? Вот блядь! Самого главного и не сказал, болтал всякую чушь. Пидор! Да, точно — пидор, косящий под натурала! Сейчас, поди, засадит какому-нибудь апостолу“. Смешно… Очень смешно в глупую минуту представить дико кончающего миленького ангелочка…
* * *
Ночь стерла навсегда следы вчерашней трагедии и редкий человек, наверное, помнил об этом. Да и правильно — свое-то горе можно забыть, а чужое и подавно моментально стирается с жесткого диска.
Я, как дурак, шатался из стороны в сторону, мечтая куда-нибудь упасть. Нет, не от похмелья, усталости я не ощущал, но и особенной бодрости не было в движениях. Покуривая сигаретки и натыкаясь на не замечающих ничего городских жителей, заглядывал в отдаленные уголки, ища хоть кого-нибудь, с кем можно просто пообщаться, приятно провести время, а главное — выпить. И в который раз неожиданно, уже не надеясь, получил чего хотел.
Случайно забредя в обычное пустое летнее кафе, я узрел
„Знакомая ведь рожа!“
Но, подойдя поближе и приглядевшись более пристально, зрительный образ сложился все-таки как-то неуклюже.
Это был, по-видимому, молодой человек, лет двадцати пяти, одетый в чистый спортивный костюм, обутый в дорогие кроссовки. Прямая челка, полусросшиеся брови, оттопыренные уши, перебитый нос и звериный взгляд — все как надо, и если мысленно дорисовать рога на башке, а в жопу вставить хвост, то вероятно сошел бы за приличного черта или демона.
„Ба! Да это же Шумахер — та сука, которая отправила меня на этот свет! — осенило наконец. — Упустить такой шанс и не познакомиться! Просто верх невоспитанности. Мое дурное воспитание точно не простит. Надо поговорить. Ну, олень, здо…“
— Здорово, — фамильярно начал я, протягивая ему свою руку и дерзко заглядывая в глаза.
— Привет, — удивленно припоминал он, откуда я его знаю, — ты кто?
— Я… тот, в кого ты вчера влетел, то есть тот, кто сидел в машине, в которую ты… — немного опешил я от его в принципе ожидаемого вопроса, — понял?
— В общих чертах.
— Пьешь?
— Пью. Будешь?
— Наливай. Давай познакомимся.
— Саша, — выдавил он имя из своей прострации, приготовясь к вторичному рукопожатию.
— Димедрон, — брякнул первое, что пришло на ум. „Раз я сдох, то какая разница, как себя обозвать? Все равно документы предъявить не потребуют. Хоть принцем датским“.
— Родители твои постарались!? — нахальным и повеселевшим голосом вопрошал скоростной мужик, — Что, точно Димедрон!?
— Тебе что-то не по душе? — сказал я сквозь зубы, бросив исподлобья серьезный взгляд. Единственное оружие мое в таких ситуациях, правда не всегда эффективное, но сейчас вроде оказавшееся кстати.
— Мне вообще насрать, расслабься… давай выпьем.
И выпили, потом еще. Разговор снизил напряженность и походил скорее даже не на беседу, а на банальный пьяный обменник информации на впечатления.
— Ну, как тебе здесь? — выдавили мои уста, начиная.
— Не знаю… пока не очень. Понимаешь, какой-то долбоеб с бородатой садистко-извращенской рожей недавно приставал. Ахинею какую-то нес, причитал там что-то про себя, типа там „Ежеси на небеси“, — ни хера не понятно. Вопросы левые задавал, сказал, чтоб ждал чего-то, запугивал, сволочь! Побежал с начальством советоваться, вроде как не может в одиночку такие проблемы решать. Терпеть не могу таких дураков. Прям просто хотелось встать и уебать, еле удержался.
— А что так?
— Ну, как-то уж слишком дико начинать загробное существование сразу с конфликта.
— Как его хоть звали?
— Понятия не имею, какая разница? Все они —
— И не говори, — искренне посочувствовал я ему и себе.
— К тебе тоже приставал?
— Нет, я общался с другим существом. Оно мне про какой-то экзамен все твердило.
— Во-во, мне мой тоже об этом заикался. Козлы! Кто они такие, чтобы я им что-то сдавал? Что вообще происходит?
— Как тебе объяснить? Я сам ничего не понимаю. Ну вот ты в Бога веришь?
— По рождению, вроде, православный… в церковь там пару раз заглядывал, на Пасху регулярно нажирался… А так особенно об этом не думал.
— Я так и понял, — ухмыльнулся я и продолжал лекцию далее, — Есть тут, как бы Бог, но как бы его и нет. Может, никогда и не было, а может, прав сумрачный басурманский философ, говоря, что Он сдох. Дело запутанно донельзя и разобраться может только пара личностей из „Кащенко“, но правды от них все равно не добьешься. Черти, например, вещают, что надо с Ним повидаться для полного счастья, а тот бородатый олень и все подобно-преподобные вроде мешают этому, за мировым порядком следят…
— Менты!
— Типа того… Ну вот и все… по сатанинским словам, надо ментов запинать, раздолбать всю канцелярию и наедине пообщаться с Необходимосущим.
— Зачем?
— Я же говорю, для счастья, смысл можно какой-нибудь открыть, увидеть что-нибудь еще, кроме земляной тупой планеты.
— Мне и здесь неплохо было.
— Но ведь тогда все бессмысленно! Какая разница, смерть… жизнь?
— Есть разница, тут водка нахаляву…
— Да, очень большая, — тоскливо промямлил я и, перефразировав классика, добавил, — Халява — как много в этом звуке для сердца русского сплелось.