Максим Усачев
Вагон номер шесть
Когда старик пришел, я рассказал ему о своих мыслях.
— Как вам сказать, Дмитрий. Вы, конечно, правы. Просто грусть меня пробирает. Грусть. Я так долго живу, и в этой жизни мне встречалось так много попутчиков. Людей, с которыми я жил в поезде или мгновенье, или сутки. Для многих, почти всех, поезд был только еще одним предметом мира, еще одной его вещью. Для некоторых, таких было единицы, он был чем-то особенным. Не миром-мирком, а другим временем, другой частью. Вы не оригинальны в своем взгляде. Но ни у кого из них не возникало желания исследовать этот мир. В них не было духа авантюризма, не было животного любопытства исследователя. Было только пошлое словоохотливое умничанье, как у нас с вами.
— Разве, находясь в поезде, мы его не исследуем? Я часто по командировкам, например, и немного изучил его вагоны, составы.
— Чтобы познать какой-то мир, в этом мире надо жить. — Возразил мне старик.
Зашла проводница. Принесла бутылку водки, две стопочки и, пожелав приятного аппетита, ушла. Пару минут мы со стариком раскладывали наш ужин. Действовали мы на удивление слаженно. В ограниченном пространстве купе мы двигались, не мешая друг другу. Ни разу не прикоснувшись, не дотронувшись даже руками, которые иногда были почти рядом. На этот раз старик сел напротив меня. Первая стопка ледяной водки пошла хорошо. Курица была вкусной. Еда из фастфуда (вернее было бы сказать — из импортированных к нам забегаловок) красива, но по вкусу безнадежна. Выпив по второй, мы продолжили разговор.
— Жизнь может быть исследована, только если ты в ней. Проходя рядом, мимо, жизнь не узнаешь. — Он посмотрел на меня с какой-то обреченностью. — Только в ней. Вы знаете, Дима, я несколько раз хотел открыться людям, смотрящим на поезд, как на мир. Да, они не искали объяснения своим взглядам, довольствовались ощущением. И мне на секунду казалось, что достаточно предъявить себя, как доказательство, и они станут теми исследователями, о которых мне иногда мечталось. Но эти мысли не доживали у меня до утра. А утром я смотрел, как они быстро собирали свои вещи, как радостно покидали поезд, и мне становилось понятно, что это не те люди, которые могут и должны быть открывателями этого мира.
— Я не такой?
Он улыбнулся.
— Точно такой же. Просто я устал знать. Один… Разливайте!
Мне захотелось поверить, что этот старик — седой, немного нервный, с хитринкой во взгляде, в своем нелепом поношенном френче и блестящих сапогах, вручит мне сейчас откровение, если не Бога, то хотя бы демона. Хотелось верить, что он не очередной прилипчивый сумасшедший, а учитель, пророк, разгадавший тайны бытия и выбравший меня как достойного знать эти тайны. Я был готов поверить, что этот вечер подарит мне нечто сокровенное и ранее не познанное. Хотелось верить в волшебство, как ребенку хочется верить в маленьких гномов, подростку в принцессу, а юноше — в счастье.
Я разлил и мы выпили.
— Как вы думаете, сколько мне лет? — спросил меня Андрей Николаевич.
— Лет 60-70, — ответил я, не задумываясь.
Он посмотрел на меня.
— Я родился в тысяча восемьсот девяносто третьем году. Я не буду вам подробно рассказывать биографию, как потом говорили, „выходца из среды разночинцев“. Биографию гимназиста, студента, инженера, вонючего интеллигента, специалиста, ЗэКа, ссыльного, ополченца, опять инженера и даже коммуниста. Она скучна и обычна. Это в молодости кажется, что ты уникальный, потом приходит понимание собственной серости. Жил, как многие. Пережил страшные года гражданской, голод, НЭП, любовь, коллективизацию, арест, сибирский холод, войну. Я выжил случайно. Такие, как я, обычно погибали в те годы. Мне повезло. Пусть это откровение покажется глупым и ненужным.
Я не был честным тружеником, образчиком несгибаемой воли, идеалом моральной стойкости. И предавал я, как все в то время, и доносы из камеры, как все, подписывал. Всё — как все. Это не оправдание, это жизнь. И женщину я любил, которая, наверное, не стоила того. Женщина, как женщина, в меру верная, в меру благоразумная, в меру подлая. Человек, как человек. После ареста она от меня отказалась и тоже что-то подписала. Но, поверьте, я даже не обиделся ни капли. Чтобы понять, надо жить тогда. Любить, правда, перестал. Только дочку вспоминал часто. Ей два года было, когда меня… Я себя похоронил тогда, но выпустили. Просто привезли в Сибирь и выгрузили в тайгу, вместе с раскулаченными. Ошиблись. Я к семье не возвращался до самой войны. А потом зашел, когда часть моя через их город проходила. Дочке одиннадцать лет было. Она не узнала меня. Но жена бывшая узнала и испугалась. Сказала, что похоронила меня давно, что у дочки новый отец. Жизнь. Дочке сказали, что я ее еще маленькую помню, на руках качал, в общем: старый друг матери. — Тут старик улыбнулся зло.
Я молчал. Меня не трогала его жизнь, мне не было его жалко. Я просто слушал.
— Я потом часто приезжал к ним. После войны поселился недалеко. И раз пять в год на поезде к ним ездил. Всего четыре часа, помню, ехать было. А в пятьдесят первом дочка погибла. Тоже жизнь. Я на похороны приехал тоже на поезде. И уехал обратно на нем же. Навсегда.
— Навсегда? Как?
— А вот так, ехал на нем и ехал. Менял поезда. Рассудок помрачился у меня. — Он посмотрел на меня. Злости во взгляде не было, только грусть. — Я, честно говоря, слабо что помню из тех лет. Ездил в общих, в милицию попадал, помню. Но как в сумасшедшей дом не попал, не помню. Но однажды пришел в себя. Вы не поверите: проснулся, накрытый газетой. А дата газеты — 17 июля 1964 года. Почти 13 лет прошло. Я сейчас думаю, что это поезд вылечил меня. Когда я слился с ним, вжился в него, он то ли вернул мне рассудок, то ли дал мне новый. Я так и остался жить в поезде.
— А как же вы жили? — недоверчиво спросил я.
— Ну как? Обычно.
— Да нет, я имею в виду — за что. Питаться же как-то надо. Вы не похожи на попрошайку.
— А… Ну как… По-всякому. Забывают люди вещи в поезде. Постоянно забывают. Их обычно проводники находят, ну и мне перепадает. Потом, подворовываю потихоньку.
— Как?
— Обыкновенно, — сказал он резко. Помолчал. Рассмеялся. — Давайте еще выпьем.
Я разлил еще по пятьдесят граммов.
— Да-да. Ворую. И, представляете, мне даже не стыдно. Есть хочется.
— Подождите, вам ведь сейчас…
— Да, мне за сто лет. Как вы думаете, почему я остался в поезде, когда опять осознал себя? Я не постарел. Мне было пятьдесят восемь, когда я похоронил дочку. Очнулся в семьдесят один, а заметно не постарел. В эти годы у мужчин старость подкрадывается. Я тогда подумал-подумал, и остался.
— Не понимаю. Совсем не стареете?
— Да нет, старею. Но медленно.
— Поезд — это пауза, — задумчиво произнес я.
— Он кажется паузой, — сказал Андрей Николаевич. — Поезд — это другой мир. Время в нем течет по-другому, медленнее. Оно тут как бы консервируется немного. Вот и кажется, что попадаешь в промежуток, живешь в паузе. Старение происходит, но медленнее. Гораздо медленнее.
— Но если время течет по-другому, то и вы должны были бы передвигаться очень медленно.
— Не знаю. Я горный в свое время заканчивал. Не блистал, на самом деле. Да и теорию относительности, помнится, позже обсуждать начали среди ученых. А в учебники — не знаю, когда попала. Я в шахтах всю жизнь работал. Я долго думал над этим. Мне иногда казалось, дело в том, что мы все-таки не становимся полностью частью этого мира, что-то в нас остается от того, большого.
Мне как-то стало неуютно. Я недоверчиво посмотрел на него.
— Ну а пассажиры почему не замечают?
— Сколько времени они в поездах проводят? Вот вы — командировочный, постоянно ездите, а сколько дней в году? Десять? Двадцать?
— А проводники? Они же ездят постоянно.
— Тоже немного получается. Смотрите: они в поезде находятся только одну ночь. Когда приезжают в другой город, они не сидят по вагонам все время. Потом, работают посменно. Да и не замечал я, чтобы они долго на этой работе задерживались. Только, разве что, в последнее время. А так — увольняются часто. И, наконец, разве вы не заметили, что поезд становится отдельным миром, только когда движется? Во время остановок этот мир исчезает. Именно поэтому я люблю скорые поезда. Остановок мало.