Максим Усачев

Вагон номер шесть

— Чайку, Андрей Николаевич? — спросил проводник. „Вот, зараза, — подумал я. — А у нас за все два часа поездки так и не поинтересовался…“

— Зеленого, Володя, если есть, — почти проворковал старик. Голос у него был мягким.

— Есть, Андрей Николаевич, — второй раз удивил меня проводник. Сейчас принесу.

Старик сразу развил бурную деятельность по выдворению из кулька на маленький столик ужина, рассованного по пластиковым коробочкам, популярным в фастфудах. Делал он это громко. Его движения были быстрыми, но не хаотичными. Действия казались предусмотрительно расфасованными на шаги, жесты, мимику. Одновременно он говорил. Старик сетовал на время, жаловался на расписание, постоянные опоздания из-за него, сочувствовал теткам зачем-то.

Молоденькая проводница принесла ему зеленый чай с ароматом жасмина, который сразу наполнил купе. Старик, как немецкий будильник, прозвенел ей слова благодарности, долго рассказывал всем о ее красоте. Проводница что-то проворковала в ответ и, потеряв для меня цельность, повернулась, чтобы уйти.

— Людочка, куда же вы?! Я тут чаи гонять буду, а товарищи мыслями об экспроприации страдать? — сказал он на одном дыхании и легонько придержал рукой проводницу. А потом резко повернул голову и посмотрел на меня. Наши взгляды встретились.

— Вот, красавица, молодой товарищ наверняка не откажется от чайка. Взгляд у него такой — чайный. Когда человек смотрит так, почти всегда чаю хочет. Ведь правда? Чайку, товарищ?

— Можно… — мне показалось, что мой голос прозвучал глухо. Я прокашлялся.

— Вот видите, Людочка. — Старик улыбнулся мне.

— Вам зеленый? — спросила проводница. „Где же энтузиазм, милая?“ — хотелось спросить мне, но я сдержался. Мною не раз замечено, что проводники фирменных поездов — легко ранимые и несчастные люди. Зачем лишний раз обижать?

— Черный, пожалуйста.

— А дамы? — спросил старик теток.

— А можно кофе? — спросила тетка в шерстяном свитере.

— Две гривны стоит, — уточнила проводница.

— Тогда два, — сказала вторая тетка, одетая в спортивный костюм.

Проводница кивнула и выплыла из купе.

Андрей Николаевич сел на мою полку. Произошло классическое размежевание людей в купе по половому признаку. Поезда вообще предполагают определенное разделение людей. Люди всегда как-то сортируют друг друга. Поэтому крики французских коммунаров: „Равенство!“ для меня всегда звучали издевательством. Но если в большом мире рождение человека все-таки содержит в себе скромные зачатки одинаковости, которые только по прошествии жизни исчезают сначала за детскими ростками индивидуальности, а потом за взрослыми заборами эгоизма, то в поездах люди разделены первоначально. Сразу по приходу в мир поезда они приобретают статус и ранг. И существуют здесь в рамках, заранее определенных билетом. Сама география тут создана для неравенства. Люди здесь разделены вагонами, купе. Жители мягких вагонов вообще живут в одиночестве и несколько отстранены от других людей стоимостью билета.

Старик некоторое время сидел молча. Тетки грузно вздыхали по поводу того, что одной из них придется спать на верхней полке. Я молчал и делал вид, что читаю книгу. Мне-то понятно, что уступлю я им свое нижнее место. Все равно ведь, где спать, но так сладостно чувство мести! Даже такое мелочное. Пусть помучаются. Твой мобильник по-прежнему молчал. Мне становилось неуютно. Мои впечатления от появления Андрея Николаевича постепенно блекли. И хотя меня по-прежнему интересовало его появление, но любопытство мое медленно засыпало. Поезд убаюкивал меня. Жизнь медленно скатывалась в еще одну командировку, когда вдруг…

Проводница принесла наши чай и кофе. Получив положенную мзду, спросила старика, не желает ли он чего, и получив отрицательный ответ, исчезла. Дремота купе растворилась в запахе кофе. Книга моя была закрыта и отложена в сторону. Стаканы были разобраны. Чайное говорливое настроение воцарилось в нашем купе. Молчание рассыпалось.

— Вот видите, товарищ, чай благоприятствует. Один глоточек — и коммунизм. Ненадолго, правда, но все-таки. А чего это я все — товарищ, товарищ. Меня зовут Андрей Николаевич, а вас? — начал старик.

Тетки почему-то смутились, но представились.

— Дмитрий, — в свою очередь представился я.

— А что это у вас, Дима, книжка такая толстая? С таким названием антисоветским.

Я растерялся.

— Почему антисоветским?

— Чему нас учит диалектический подход? — старик поднял указательный палец вверх. — Чему? Он нас учит, что человечество неизбежно движется к победе коммунизма. А чему учит ваша история? Чему? А? Ложные, насквозь буржуазно-мещанские высказывания философов, пропитанных ненавистью к пролетариату? Что такое философия с точки зрения марксистко-ленинского учения? А? Это, прежде всего, научное мировоззрение, а не размазывание соплей в поисках смысла жизни. Поэтому „История Философии“, как предмет, не только не полезна, но и вредна, потому что тиражирует эти антисоветские взгляды.

Я испугался. Милый старичок превратился в фанатика революции. Я сам — антикоммунист и на последних выборах голосовал за нынешнего президента только потому, что не хотел, чтобы победил кандидат от коммунистов. Но к старикам, продолжающим после всех лет независимости верить в коммунистическую идею, отношусь с симпатией и нежной жалостью. Бедные старики. Но когда я встречаюсь с этими воинственными фанатиками, готовыми в свои 70 лет ломать и строить — пугаюсь. Я, все-таки, мягкий человек.

Андрей Николаевич внимательно посмотрел на меня и спросил:

— Испугались?

— Да нет.

— Да ладно, — он усмехнулся. — Вижу, что испугались. Вот и вся ваша философия. Испугались старика! — он рассмеялся. Смех его мне вдруг показался некрасивым, скрипучим. Тетки — и те поежились. Шерстяная резко встала и ушла. Вторая, та, которая спортивная, уставилась в окно.

— Это шучу я так. Вы, товарищ Дима, пугливы. Как и все молодые. Так боитесь старости. Особенно сумасшедших стариков. Простите, товарищ, за розыгрыш. — Старик посмотрел на меня с какой-то грустью.

— Ничего. Вы меня действительно напугали. Я не люблю споры о политике. Глупые они. Все останутся при своем мнении.

— А как же истина, которая в спорах родиться-то должна?

— Она там умрет. Погибнет. Он невозможности найти выход.

— Ну а споры тогда зачем нужны? Зачем люди спорят?

Теперь улыбнулся я.

— Чтобы укрепиться в своем мнении. Еще раз доказать себе, что прав. И только.

— Да-а-а! Старик даже откинулся немного в сторону. — Вы, молодые, меня всегда удивляете.

— Неужели вам так тяжело вспомнить собственную молодость? — Вдруг подала голос тетка. Ее голос мне показался приятным. Полным, живым, без писклявости, без жирного акцента провинциальности и интеллектуальной убогости. Обыкновенный голос.

— Да, все тяжелее.

Не знаю, шутил старик или говорил серьезно, но я на всякий случай улыбнулся. Чуть-чуть, одними губами, на мгновение.

Внезапно, как и начался, разговор затих. Старик сидел молча. Тетка в спортивном костюме смотрела в окно и пила свой кофе. Шерстяная пришла, достала из кулька книгу в мягком переплете и настолько цветастой обложке, что пояснять содержание было не нужно, достаточно было взглянуть на нее. Книгу она читала нервно. Иногда читая одну страницу по нескольку раз, а иногда перелистывая целый десяток. Я молчал. Мне бы хотелось продолжить разговор со стариком, но я не решался начать первым. Книга моя так и осталась лежать на столе.