Максим Усачев

Вагон номер шесть

Мне тяжело объяснить, чем старик меня обаял. Человеческое обаяние — странная вещь. Оно может быть костром, на который смотрят часами, с трудом побеждая в себе желание потрогать его руками. Оно может быть медной брошкой с эмалевым рисунком, которую так хочется лизнуть, чтобы почувствовать вкус карамельки. А бывает обаяние ледяного узора на стекле. Это обаяние морозного утра, когда смотришь на стекло часами, следишь до изнеможения за каждой чертой и каждым изломом, придумывая себе целые миры.

Старик мне казался единственным живым в нашем купе. В поездах люди всегда приобретают какой-то налет нездешности и кажутся нереальными. Они будто и живы, но почему-то остро ощущаешь их призрачность. Кажется, что можно пройти сквозь них, не потревожив. А старик казался настолько пластически четким, настолько телесным, что мне даже захотелось его потрогать. И от меня, и от других пассажиров, и от проводников — от всех нас разило мертвецкой призрачностью. Эта нереальность наша лишь иногда, словно разложившийся кусок плоти, падала с нас, обнажая наше существование в поезде жалостливым шуршанием пакетиков, скупыми фразами, тяжелым храпом. Мы были в этом мире: оставляли следы, стучали дверьми, шаркали ногами у туалета, но были всего лишь приведениями, которые исчезнут завтра, на рассвете. Старик же был живым. По-настоящему. Он излучал вещественность, реальность. Эта вещественность притягивала, к ней хотелось прижаться.

И хотя твой телефон по-прежнему не отвечал, и меня это все больше беспокоило, я постепенно втянулся в разговор.

— Вы, молодые, меня удивляете, — опять начал старик. — Я имею ввиду не молодость как возраст, а вас, тех, кто сейчас молод. Откуда у вас эта липкая политкорректность? Бездушный пацифизм? Я помню себя молодым.

Он посмотрел на женщин.

— Все еще помню. Как ни странно. Помню, как мы собирались, спорили до хрипоты, ругались. Мы переживали. Вот вы, товарищ Дима, переживаете за свою страну? Или копошитесь в собственной квартирке? Я сам был философом. Раньше. Так давно, что сейчас вспоминаю это как детство, смутно. И знаете, товарищ, какой я сделал для себя вывод? Такой философский, знаете ли, вывод. Философия бесполезна. Да и наука вообще тоже бесполезна.

— Вообще? Ну ладно — философия. А медицина? Так и умирали бы от оспы.

— Да, вообще. Каждая по разному, конечно. Какая-то наука больше, какая-то меньше, но в целом… Странный вывод для философа? — он мне подмигнул.

— Для философа, как раз, нет. А так — странный.

— Я объясню. Вот смотрите: ученые пыжатся объяснить мир. Гадают о смысле жизни, познаваемости мира, тасуют электроны, мучают обезьянок ради высокой цели познания. И что? Где результат? „Прогресс“, — скажете вы? Прогресс чего, товарищ? Мы, Дмитрий, делаем открытия, пишем труды, а рядом с нами буквально валяются целые неизведанные области. Мы идем по тропинке, в темном лесу, освещая путь маленьким фонариком. Но мы не видим того, что находится в двух шагах от тропинки.

— Прогресс нам как раз и позволил идти с фонариком, а не с лучиной. И с фонариком — только пока. Мы пока только начинаем.

— Начали мы недавно? Но дело в том, товарищ, что мы даже не пытаемся отойти в сторону. Мы мыслим шаблонно. Есть тропинка — и вперед. А что вокруг нас?

Он смотрел на меня. Тетки тоже смотрели на меня. Я молчал.

— Вы иногда задумывались: что там? Что нас окружает? Что будет, если сделать шаг не вперед, не назад, а в сторону? Кто-то вообще задумывался? Мы живем в пределах этой тропинки и будем продолжать шагать по ней, и только по ней.

— Спорно, Андрей Николаевич. Я думаю, люди, пусть и единицы, делают шаги в сторону, иначе мы бы просто шагали на месте.

— Есть люди, которые делают шаги, но только по тропинке, только по ней. Тут, товарищ, как говорится — диалектика. Да ладно, шаги. Движение — это уже героическое что-то. Мы по сторонам не смотрим. Тоже поступок. Но многие же на него способны. Многие. Но кто смотрит? Вот вы, Дима, смотрите на мир, и что вы видите?

Я рассмеялся.

— Мир я вижу, мир.

— А в сторону вы пытаетесь посмотреть?

— Это куда?

— О! Вы, товарищ, не спрашиваете „как“! Сразу „куда“! Самоуверенно все-таки. Что, например, вы видите, когда смотрите… — он с иронией посмотрел на меня, сделал театральную паузу и чуть ли не пропел, — когда смотрите на поезд?

— На поезд? Это разве в сторону?

— Главное — как смотреть. Куда — это уже… Ну, в общем, главное — как.

— Не важно, куда, главное — в сторону. — Тут я улыбнулся.

— Ну, если хотите, да.

— Откуда? Снаружи? Изнутри?

— Да хотя бы изнутри.

— Изнутри? Изнутри — это пауза. Промежуток, между большим миром.

— Промежуток внутри? — он хмыкнул.

— Нет, между. Между большим миром тогда и потом.

— А что, поезд для вас не мир?

— Мир, но другой.

Андрей Николаевич рассмеялся.

— Промежуток? Мир? Да еще и другой. По-моему, Дмитрий, вы просто стараетесь быть оригинальным ради самой оригинальности. Такое впечатление, что вы взяли одно из тех малоправдоподобных объяснений, которые выдумывают сочинители тех лубочных псевдофилософских романов. Эти… Как их сейчас называют? Современные классики.

Сказал, как выплюнул. „Любитель Достоевского, — с иронией подумал я. — Они любят эту… игру ума, высасывают из пальца новые миры, новые взгляды“.

Я возмутился.

— Вы сами только что жаловались, что некому посмотреть по сторонам. Восклицали, с тоскливостью такой, — ирония из меня так и перла, — «Где эти пророки, которые ломятся напролом в непроходимые дебри вселенной, а не идут по тропинке?» А теперь? Вот вам, Андрей Николаевич. Пророки.

— Да, легко, товарищ Дима, бросать в воздух фразы. Красивые. Не спорю. — Сказал тоскливо Андрей Николаевич. — Но что за ними? Назвать поезд миром легко! Доказать…

Я открыл рот, чтобы возразить, но меня перебила попутчица в спортивном костюме.

— Вы тут болтайте, а мы пойдем. Покушаем. — Встала. Ушла. Вторая покинула купе молча. Бесцеремонно прерванный разговор резко умолк. Подкралась остановка. Поезд плавно и тягуче остановился. Звуки поезда рассыпались. Звуки моего мира вошли в вагон.

— А попутчицы наши в ресторан-то пошли есть. А не скажешь по ним, что любят гулять, — задумчиво и немного лукаво сказал старик. — Да и я бы перекусил. Будете мое питание, товарищ?

— Да у меня есть. Курочка. Гриль. Будете?

— А вы знаете, не откажусь. Своя?

— Да какая своя? Купил.

— Объединим наши столы? — с легкой улыбкой спросил он. — Только вот всухомятку кушать… Как насчет бодрящего? Водочки, например? Под философию она хороша.

— Я сейчас выйду, куплю. — Я приподнялся.

— Сидите, сейчас отъедем — попрошу Володю, у него есть. Холодненькая.

— Если не трудно.

— Да чего уж там. Давайте вернемся к нашему разговору. Я к чему? Легко давать оригинальный взгляд на мир, на жизнь, на вещи, окружающие нас. Но когда дело доходит до того, чтобы хоть как-то объяснить свою точку зрения, сразу в кусты. Творчество. Иногда люди так близко подкрадываются ко вселенной, что кажется: они сейчас сойдут с тропинки. Им надо только объяснить свой взгляд. Ведь объяснить — значит понять. Но они топчутся на месте в своем бессмысленном снобизме творца.

— Но это же ощущенье. И только. Зачем каждое ощущенье объяснять? Разве ощущенье требует объяснения? Мы просто ощущаем. И все. Если все ощущения пристально рассматривать, мы превратимся в аналитиков-паралитиков.

Поезд тронулся. Шум вокзала утих, исчез в нарастающем стуке колес.

— О. Я сейчас к Володе подойду. — Старик встал, поправил френч и вышел. Я опять набрал твой номер. Робот опять повторил, что ты где-то там и по-прежнему не досягаема. Я подумал, что разговор глуп и не имеет смысла. Что мы пытаемся сказать друг другу? Смотреть — это еще не значит видеть, видеть — это еще не знать, знать — это совсем не то же самое, что объяснить. Что мы, я и старик, пытаемся выдумать? Смотрим мы по сторонам или нет, мир есть. То, что мне кажется, что поезд — это самостоятельный мир, только мое больное воображение.

А что там на самом деле…