Адриана Самаркандова

Зю

Он старался почти не двигаться. Он хотел вообще не думать, и застыл так, как насекомое, загипнотизированное солнцем.

Мне стало тяжело и я попробовала пошевелиться под ним. Его лицо было где-то в подушке, далеко за моим плечом.

Была тишина. Летняя полуденная тишина, волнообразно нарушаемая коммунальными звуками густо заселенного панельного дома, журчанием труб и звуками двора — нежным повизгиванием качелей и невнятными детскими лепетаниями. Но это все было снаружи, а в самой комнате не было даже часов, которые бы тикали и могли бы хоть чуть-чуть отвлечь.

Он не шевелился, и казалось, не дышал. Наш пот смешался. Из-за его плеча, заслонявшего практически все обозрение, я могла рассматривать только потолок и угол подоконника с алоэ… Мои мысли текли спокойным ровным караваном — университетские ступеньки, лица бывших одноклассников, обложка какой-то библиотечной книги… стремительный полет над парком, где мы майской ночью пили шмурдяк и окно, точно такой же тюль у меня дома и привычный спектр домашних занятий.

Когда лежать под ним стало совсем невмоготу, я начала нежно гладить его холодную в испарине спину.

— Поласкай меня, — сказала я.

Он не отвечал какое-то время, потом резко соскочил с меня и уселся на краю кровати. И тяжело задышал и лицо его… это лицо дровосека, Урфин Джуса, палача из Трех Апельсинов, оно было сковано безумной гримасой нежности и боли. Мое сердце ту же дрогнуло, потому что я ценю неуправляемые эмоции и даже стало как-то приятно за себя. Мы могли бы поиграть.

Он выдержал, и резиновый чехол по-прежнему плотно обволакивал его и редкие капельки пота застыли по всему телу.

— Как?

Я раздвинула ноги. Он провел рукой и тут же что-то вспомнил. И опять смотрел, растерянно поглаживая мой живот.

— Там, — сказала я. Меня зажгла идея экзотики возможного оргазма.

— Где там?

— Я хочу, чтобы ты полакал мой клитор.

Он тем временем уже снова ложился на меня, пытаясь пропихнуть остывший конец.

— Я научу тебя забыть об этом удовольствии и научу тебя новому, — сказал он, явно любуясь собой как бы со стороны — на вытянутых руках, как морское диво, как фавн, как искуситель, как персонаж картины Бориса Валледжо — изогнувшийся на мне, слегка запрокинув голову.

Он лежал без движения какое-то время и потом вдруг изобразил резкий толчок, и тут же замер, плотно сжав губы и зажмурившись. Тишина. И опять отдаленные звуки большого густо заселенного дома… и снова толчок, изо всех сил, кажется, что можно еще дальше… и замереть. И тишина.

Мне было даже как-то не противно, а просто скучно. Совершенность вида невозможно испытывать на себе продолжительное время, если этот вид совершенен в своем уродстве.

И снова — Ы-ы-ы-х!!! — и густое тяжелое сопение. И тишина.

А потом было два парных толчка и густой могучий вопль. И наш пот неожиданно стал холодным. И он, наконец, отвалился от меня в сторону.

— Ну что, понравилось?

— Ты знаешь, у меня такого еще никогда в жизни не было…

И гримаса новой мучительной нежности исказила его утомленное лицо.

Я курила на балконе и пила зеленый чай.

Он пытался разговаривать со мной и быть откровенным. Он сказал, что я ему понравилась. А у меня было великолепное настроение, какое-то творческое озарение, как после просмотра хорошего философского фильма. И мы вышли вместе на улицу. Он сфотографировал меня своим стареньким „зенитом“ на фоне дворца „Украина“, я оставила ему свой телефон, он попытался поцеловать меня на прощание, но я с улыбкой оттолкнула его и села в метро.

* * *

Он звонил этим же вечером, но я была у Володи, и он чем-то долго грузил мою маму. Он звонил следующим утром. Он умолял меня встретиться. Я бросала трубку, и он тут же перезванивал еще раз. Мамины нравоучительные речи на него не действовали. Он звонил поздно ночью, потому что был уверен, что моя мать сдерживает меня, и я не могу вырваться. А я, если говорила с ним, то от скуки ворковала, что он — лучшее, что у меня было в жизни, и что как только я смогу — то тут же приду к нему. И он опять звонил и пытался отчитывать меня за то, что я не была дома, когда обещала.

Он встречал меня во дворе и в подворотне. Но я ходила только в светлое время суток, когда вокруг было полно народу и он не мог даже ухватить меня за руку. Еще я старалась брать с собой маму, и она помимо всего прочего грозилась вызвать милицию. Он все-равно угрюмо и торжествующе стоял где-нибудь в углу двора, глядя на меня с шизофренической улыбкой. Я видела залитую солнечным светом комнату, смятые белые простыни и его, как в дурацком сериале несущим мне поднос с утренним кофе.

Потом он уехал и стал звонить меньше — не больше двух раз в день. И все умолял приехать. А я спрашивала:

— Так ты любишь меня?

И он, Господи… он однажды ответил, что „да“. И я содрогнулась, потому что ощутила, чего ему это стоило.

А я ответила, что не люблю, и никогда не полюблю.

И он орал, что это „Тот мальчик, да?“.

А я говорила все время успокаивающим нежным голосом, что выводило его из себя еще больше.

Потом он перестал звонить.

Я старалась не вспоминать о нем, но какой-то странный сладковатый привкус остался, и если честно, то мне приятно.

2001 год.