Адриана Самаркандова
Зю
— То есть, это я тебя нанимаю?
— Я сам себе нанимаюсь, — торопливый ответ, а мне почему-то подумалось о зеленых влажных соплях и той неловкости, с какой он теребит свои влажные пальцы, обивая пороги очередной конторы.
— А если меня возьмет агентство, которому уже будут платить комиссионные?
— А ты будешь платить мне.
— Получается, я буду и работать и платить тебе.
— Нет.
Мальчик злится. Представляю, как они воевали с женой. Ведь нужно было на ком-то практиковать естественное мужское чувство агрессии и подавления ближнего своего. К тому же он Менеджер, а Менеджер должен властвовать над подчиненными и, в частности, над низшим существом женского пола, именуемым мною.
— Я хочу есть, и никуда не пойду, пока ты не покормишь меня завтраком, — сказала я, когда мы вышли со двора. Увидав месячный проездной в метро, я поняла, что живет он не в гостинице, а в маминой квартире, питается нерегулярно и испытывает многолетние проблемы с пищеварительным трактом.
— Где же я возьму тебе завтрак? — спросил он, явно растерянный, так как для подобных заявлений с моей стороны было слишком рано. Загадочен и непредсказуем женский пол.
— Тут есть пиццерия одна, совсем недалеко. Пойдем. Только у меня денег нет.
— Так пойдем ко мне домой, я сам покормлю тебя, — он был почти раздражен, потому что мне отводилась совсем другая роль, и в том, что он получит меня сегодня, никто не сомневался, но подобная поспешность разбивала всю романтику тех душных и влажных мечтаний, что поселились в нем со вчерашнего вечера.
— К тебе домой я никогда не пойду, — сказала я медленно, не громко и не тихо, так, что кровь стынет в жилах и проникаешься плебейским восхищением. Менеджером могла быть только я. И он поплелся за мной, в подземный переход, и да, я видела это — нервно и сокрушенно теребя подол своего реглана. Вещи из Тати имеют свой парижский отпечаток, нельзя не признать.
Мы устроились в небольшой пиццерии быстрого обслуживания, за низким металлическим столиком. Он купил мне 2 куска пиццы и колу, себе ничего не взял и смотрел на меня с большим родством, чем раньше, потому что за подобную щедрость (нельзя, нельзя на женщин тратить, нужно с ними с пренебрежением, и тогда они сами…) предполагалась баснословная по размахам расплата. Мы, после такого, были уже почти как родственники. А я ела и расспрашивала его про работу и интересы. Зю, оказывается, художник. У него своя галерея и он называл мне все эти русские имена, скорее всего классики 50-х, которые у него выставлены, и что помимо модельного бизнеса, он занимается еще и изобразительным искусством.
Благие начинания. Только то, во что он верил с таким фанатизмом, никому не нужно, потому что капиталистический мир сделан из кетчупо-кокакольных ублюдков, ничего в этой жизни не смыслящих. Только на чем-то другом, кроме них, денег не заработаешь. Скорее всего он ездит сюда на автобусе, иначе быть не может, и еще будет рассказывать мне, что ненавидит самолеты, и в его противном голосе будет много агрессии, потому что самолеты это — гавно, а автобус — это предел мечтаний, и все видно из окна… и все умные ездят только автобусами, а вот челночная сумка в красно-синюю полоску ему не подходит… значит, у него купленный в ранних девяностых чемодан, неоднократно отремонтированный, с заедающей молнией.
Что меня все больше восхищало и раззадоривало в нем, так это фантастическая любовь к себе, даже какой-то трепет перед собственной персоной. В тяжелые времена он стоит в ванной, там на зеркале следы от брызг и зубной пасты, хлопчатобумажные темные трусы плотно обтягивают, темнеет редкая курчавая поросль на груди и он мажет неровным слоем пены свое лицо, поворачивая и так и эдак, но не сводя глаз с зеркала, пристально глядя в светло-голубые зрачки и веря, бесконечно веря, что когда придет конец света, и все умрут, то он остается жить, что когда он единственный раз полетит самолетом и тот упадет, то он останется цел и невредим, что когда-нибудь к нему будут идти, склонив головы и тыкаться носами в туфли, что ему будут заискивающе что-то предлагать и ласково советовать, а он будет такой же, как и сейчас — надменно смотрящий на этот плебейский мир с холодком и тенью усталости.
— Когда ты будешь со мной, то никогда больше не станешь есть то, что ты ешь сейчас, — сказал он почти ласково.
— Почему? А что ты ешь?
— Я ем салат с оливковым маслом и диетический хлеб.
Еще ты наверняка читаешь какую-нибудь идиотскую книжонку по китайской оздоровительной тематике, очень редко, но с фанатичным удовольствием делаешь определенные упражнения и несомненно открываешь в своих мастурбационных сессиях астральные порталы.
— Хочешь быть моделью?
Ухмыляется, но терпит, зная, что не отпустит меня никогда.
— Нет, просто я это не ем. А тебе очень скоро придется перестроиться и кушать очень мало. Нужно немного похудеть, особенно перед съемками.
— А если я не хочу? — мне становилось скучно и я произвела звук трубочкой и заканчивающейся кока-колой.
— Ты все еще играешь в маленькую девочку. Не ломайся. Какой у тебя вес?
— Не знаю. Слушай, и ты что, серьезно хочешь меня увезти в Париж? — дело в том, что в подобном случае я бы согласилась и на салаты, и на хлебцы и даже… просто там я уж как-то смогла бы увернуться. Но на этом этапе мне становилось как-то жалко себя, потому что я научилась не строить иллюзий, потому что происходящее, если зритель не понял, было игрой и с его и с моей стороны, и мне было бы слишком больно подумать, что могло бы быть, если бы это было правдой. Потому что правдой оно не смогло бы быть никогда.
— Если ты не будешь себе же мешать… — он даже отвернулся, потому что поклонение началось и от него начинают зависеть. А это было как в той фантазии, где широко расставив ноги он стоит, закрыв глаза и приподняв голову, держа одну руку на поясе, а другую завернув в ее волосы, пока она одетая, перед ним на коленях…
— Просто, если мне это не нужно. То есть, если я смогу прожить прекрасную жизнь, не встретив тебя? Может, мне совсем не интересно то, что ты мне предлагаешь.
— Знаешь, что у нас разное? — он был на высоте, он почувствовал что-то такое во мне, что я сама пока не уловила, в конце концов он старше… — то, что у меня много денег, а у тебя их нет.
— Тогда почему ты ездишь на метро?
— Потому что я умею экономить где надо, и оставаться счастливым в своем аскетическом существовании — у тебя просто критерии жизни как у всех, а я в свое время успел перерасти массы, — и сидел, довольный и почти добрый, откинувшись на спинку неудобного металлического стула. Дело в том, что в зачатках своего мировоззрения Зю был прав, и это раззадоривало еще больше…
— Ты планируешь сфотографировать меня, увезти снимки и потом забрать меня с собой?
— Нам пока рано об этом говорить. Сначала нужно иметь снимки. Мне нужно знать твои параметры… рост, вес, грудь, талия, бедра, — наверное из-за того, что последние три слова произнес медленнее и теплее остальных, я предположила наличие еще одной фантазии, связанной с легким обматыванием резиновой лентой и просто со словосочетанием „анатомические подробности“; несомненно его возбуждает и тревожит запах собственного пота. И он однозначно гетеросексуален. Мужчинами Зю брезгует настолько, что им нет места даже в самых анатомически развернутых фантазиях со внутренностями, ранами и фурункулами. Мысль о последнем меня тут же натолкнула на вероятность вышеупомянутого образования на его собственной ягодице, причиняющего чесучую неприличную боль.
— Ты знаешь, я как-то не измеряю себя.
Ему понравилось, как я сказала.
— Просто, не зная твоих размеров, мы не можем говорить о
— У меня нет сантиметра дома. И весов.
— У меня есть.
— У тебя мастерская?
— Увидишь.
Мы вышли на улицу. Зю решительно зашагал к метро.
* * *
Может быть, мне стало на мгновение страшно, когда мы зашли в темное и какое-то склизкое парадное. Не работал лифт. Наши шаги отдавались неприятным влажным эхом. Мне казалось, что он ведет меня на поводке, приподняв руку, как обычно ведут лошадь под уздцы на узкой горной тропе — совсем близко к морде. Он молчал и это было очень страшное, агрессивное молчание. Поспешность и дерганость всех его движений возбуждали меня. Возможно, у него уже эрекция. У него
Щелкнул замок на старой, обитой дерматином двери (точно как у меня) и мы оказались в узкой прихожей. Что можно делать с женщинами… можно елозить руками по всем ее чужим и совершенно незнакомым мягкостям, натыкаясь на новые и не всегда приятные запахи, и за это ее можно немножко шлепнуть по одной из этих мягкостей, и если это окажется щека, то можно протолкнуть свой большой палец в ее холодный мокрый рот и ощутить, как мягкий слизняк размазывает вокруг ногтя густые слюни. Можно лечь на нее, всем телом, как на неудобный теплый матрац и своими бедрами раздвинуть ее ноги так, что ее волоски своеобразным мхом будут щекотать живот, а член запутается в них. И будет душно и одновременно холодно, и страшно входить туда, потому что маленькие такие точечки уже почти полностью наполнили чашу внизу живота и вокруг поясницы… как бы чешется… и мокрое, и если дальше, то произойдет обвал.