Адриана Самаркандова
Зю
— Сними, пожалуйста, обувь. Я ненавижу, когда в доме грязь.
Наверное, испугался. Настолько привык быть один, что сейчас присутствие материализовавшейся фантазии вносит сильный дискомфорт в течение его привычной домашней жизни.
Я прошла в комнату. Не застланная кровать и диванные подушки кособокой пагодой свалены на полу. Невероятное количество хлама. И книг. И коврик на стене. Умирающее алоэ под пыльным тюлем на сизом подоконнике. Приоткрытая форточка. Два кресла и между ними журнальный столик, весь заваленный хламом, одно из кресел полностью спрятано под одеждой.
— Хочешь чай?
Со студенческих времен осталось. Девушку нужно напоить чаем.
— Хочу.
— Только не знаю, понравится ли тебе мой чай — я пью настой из трав.
— Давай что угодно, я не люблю курить всухомятку.
— Это очень плохо, что ты куришь.
Мы вышли на кухню. Металлические банки в белый горох были на своем месте. И куча немытой посуды и полиэтиленовых кульков в умывальнике.
Наверное, ему хотелось когда-то замотать свой член в кулек. На самом деле он в своем одиночестве совсем неплохо устроился, и присутствие постороннего, может быть, даже немного раздражает.
— У тебя есть дети? — спросила я, пробуя чай.
— Нет, — и как-то поежился и очень удивился.
— А жена?
— А какая тебе разница? Мы развелись много лет тому назад. Я ненавижу ее.
— Просто все, такие как ты, ненавидят своих бывших жен.
Его взгляд сам метнулся к одному из ножей. Это был хороший, немецкий нож, очень длинный и острый, и он подумал, что этот нож можно будет использовать в том, что последует. А я все поняла и подумала, что ценю его за чистоту вида, так сказать, потому что большинство игр с ножом у сексуально посвященной молодежи носят какой-то бутафорский, запутанный и неискренний характер.
— А как ты знаешь, какой я?
Скоро, очень скоро он развернет меня к себе задом и насадит на себя… как во сне.
— Я хочу курить.
— Только на балконе. Я не курю.
Светило солнце. На балконе было тоже очень много хлама и место оставалось только чтобы стоять близко-близко, как в метро. Во дворе
— А скажи, у тебя уже был мужчина?
— Да.
— Мальчик?
— И девочки тоже были…
— А сейчас у тебя есть мужчина?
— Прямо сейчас — да.
— Я не люблю, когда женщина курит. После сигареты ее не хочется целовать.
— Совсем?
Он неожиданно нагнулся ко мне и, вырвав из пальцев сигарету, бросил ее с балкона и тут же черная лоснящаяся челка, и блеклые рыбьи глаза с морщинами, и картофельное лицо с припухлостями, и губы — эти старческие недовольные губы, такие бледные, что казались
Потом мы отстранились друг от друга. Я вытерла рот, а в его лице появилось что-то из прошлой жизни — мольба, подчинение и это: „Молю, заклинаю, не уходи… ведь все было так хорошо… так хорошо…“
— Ты выбросил мою сигарету. Мне нужно выкурить еще одну.
И тогда он, уже совсем не как в мечтах, опять обнял меня, нежно, выпуская неожиданно при этом все свое скопившееся одиночество, монотонность и неполноценность своих ручных возлияний. Мне приходилось наклонять голову, когда мы целовались, и я села на какой-то ящик, опираясь на балконные перила.
— Хочешь яблоко? — спросил он так ласково. Было ясно, что он устал от сражений с неблагодарными придурками и ему захотелось мирской оседлой рутины и кого-то, кому можно приносить яблоки на балкон. Это была самая страшная тайна его менеджерской жизни. И из всего, что можно найти для себя, я есть несомненно самое лучшее: юное и совершенное, воспитуемое под себя и свои интересы.
Несмотря на эрекцию мысли шли совсем иначе. Ему хотелось уткнуться в мои волосы, ему хотелось зарыться в мои свежие груди, ему хотелось давать. Это было новым избавлением, тем, что он так смачно отрицал душными синими ночами, пока трепыхался тюль над форточкой и гулко, торжествующе барабанил в голове пульс и дрожало все тело — синее, сказочное в этом ночном летнем сумраке.
Ванна была именно такой, как я себе представила — белый потрескавшийся кафель, мыло, паста и бритвенные принадлежности, сваленные в собственном соку на углу умывальника, душевая кишка и грязный резиновый коврик на темном полу.
— Я принесу тебе тапочки.
Пока он был в ванной, я еще раз прошлась по комнате. Когда попадаешь в малознакомое помещение совершенно обнаженной, то кажется, что находишься в легком опьянении, или что у тебя температура.
Такой же точно дисковый телефон, как у меня. Только зеленый. И пара картин на стенах — только живопись, не соломенное панно. Журналы по-французски. И вон там, за кроватью в черной сумке пристойного вида (не чемодан ранних девяностых) лежат бумажные кульки из дорогих парижских магазинов. Если бы ему было 20 лет, то ему можно было бы только позавидовать. Наверное, все его мама… тормозящая процесс взросления, и тем самым верным шагом приближая его к беспомощной агрессивной старости.
Он вышел в трусах. Черных, хлопчатобумажных, достаточно плотно обтягивающих только что облегченные и еще не совсем успокоившиеся органы.
— Хочешь, я сделаю тебе массаж?
Дело в том, что все люди после того, как попили чаю и совершили омовение, предлагают сделать массаж.
— Да.
— Я легла на чужие смятые простыни и положила голову на подушку со съехавшей наволочкой. Знаете, эти нежные цветочки советского постельного белья…
— Я делаю очень особенный массаж. Вот у меня даже книжка есть.
Это было красочное издание в твердой обложке, по-английски и купленное, скорее всего, по смехотворной цене в одном из специальных магазинов, где все стоит не больше определенной суммы.
Это было ужасно, потому что Зю не умел делать массаж и ему было очень неловко. Моя спина совсем не возбуждала, и хотелось как-то иначе… только из-за этой спины было неясно — как именно. Он едва касался моей кожи, подушечками пальцев скользя вверх-вниз. В быстром молодом очертании моих лопаток и позвоночной выемки, и золотящегося пушка на плечах, он, наверное, увидел пугающую тень своего не рожденного ребенка. Появилось какое-то новое теплое чувство, пахнущее корицей и свежими яблоками… несуществующие моменты, когда сидишь с ней летним вечером, делаешь что-то вместе и она смотрит внимательно и с улыбкой.
— Теперь тебе нужно перевернуться. Понравилось?
— О да…
Когда я лежу — у меня красивое тело и впалый живот. Он начал с живота. Так удобнее, что ли? Ковер тянулся вдоль дивана и примерно на метр не доходил до потолка. К краю булавкой была приколота какая-то открытка. Низ задрался, как у распятого в агонии насекомого.
— Слушай, почему ты так напряжена? У тебя есть кто-то? — спросил он, елозя руками по моему животу.
— Я не могу иначе… Мне как-то это все странно.
Ярко светило солнце. Нет ничего более депрессивного, чем захламленная незнакомая квартира, пыльные книжные полки и отвратительно яркий солнечный свет, бьющий сквозь щель между кусками тюля.
— …хорошо, — и он быстро метнулся к одной из этажерок. Его лицо было каким-то стянутым и безучастным, а эрекция — хорошо поставленной и наглой. И тоже, имеющей ко мне как к личности весьма посредственное отношение.
Презерватив произвел в этой солнечной тишине, как я и предполагала, полиэтиленовое шуршание и я откинулась на подушки, закрыв глаза.
Возможно, у Зю были какие-то мысли и про свечку в ящике на кухне, и про что-то, что можно было бы подмешать в мой зеленый чай, а свечку — засунуть куда-нибудь в меня, и с чавкающим звуком пошевелить ею, но неожиданные чувства закружились вокруг его искрящегося сознания, загремела какофония — и потом наступила странная опустошающая тишина. И лишь блеклыми очертаниями среди безжизненной белизны проступало мое тело, неинтересно распростертое в его ногах.
Он не мог найти. Он почему-то начал бормотать какие-то неловкие фразы, что „этого так давно не было…“ И действительно — все фантазии, все влажные, со спутанными липкими волосками и лысенькие, все изгибающиеся и стонущие сподвижники его мужественности приобрели неожиданно двухмерный эффект, сровнялись с экраном телевизора, потеряли цвет и потом растворились, когда моя рука с легким презрением сделала направляющее движение. И жалким утешением оказалась сила его собственных рук… это постыдное, безысходное мужское бессилие перед совершенной влажной трубой, горячим туннелем, засасывающим тебя в вечность.