Павел Микрюков
Пришествие жирного панка
— Я не отвечаю за свои действия. Вообще не могу проанализировать дальнейшие события. Смотри. — Я ударил его по лицу, за что получил ответный хук. Я улыбнулся. — Ты ведь тоже не смог обдумать свой выпад, просто щелкнуло в гипофизе. Сработал инстинкт. Получается, ты тоже не отвечаешь за свои действия. Ты некомпетентен.
Я пристрелил его. Потом смотрел на тело. — А ты говоришь, мир — добро — любовь.
* * *
Акт первый. Видеокамера, кассета с записью. Перемотать на начало. Сидит парень перед объективом. — Я тут решил снять фильм. Ну, знаете, про всякую чушь, про жизнь, про то, что она собой представляет. Так вот. Здесь у меня семизарядный револьвер. В барабане 6 патронов. Это и есть жизнь. Абсолютное отсутствие компромиссов. С единственным шансом на спасение. Но эти ублюдки узурпировали его своими россказнями об истине — праведности. И так далее. Вот это и есть „жизнь“. — Он показывает камере черный пистолет, взодит курок. Подносит к виску. Нажимает. Выстрел! Пуля разносит башку. Остаток чувака падает. Отбросило ударным залпом. Или ослабшие мышцы решили, хуй ли им поддерживать мертвяка. Сокращаться, напрягаться. Все. На экране обзора пустота на полтора часа. Белая стена и сгустки крови с ошметками черепа и мозга на объективе. Все. Пока не кончилась кассета.
* * *
Я бил его долго. Или нет. Вымещал откуда-то взявшуюся злость. Пинал по ребрам. Раздавливал своими недавно купленными гриндерсами. Он уже прекратил стонать, скулить. И как-то бухал или ухал. Сравнимо с тем, что бьешь пустую бочку. Что за люди? Я бью человека, их собрата, а им — хоть бы хны. Выглядывают из окон и думают „вызвать милицию или сам виноват?“ Да я его первый раз вижу. Он попросил у меня закурить. Достали! Кого, спрашивается, волнует, курю я или нет? Сам напросился. Прижался, вжался в асфальт, теперь он для него мягок. Мягче моих ботинок. Вот и опробовал. — Ну что, сука, хочешь еще?! Напоследок — по копчику. Cнял с него пиджак. Вытер гриндерсы. Пошарил по карманам, взял документы, оставляя деньги. На хера мне его бабки? Деньги — это такие бумажки с каплями пота, сопель, слез, кусочками трупов, с подтеками крови. Любить их — некрофилом.
Кровь. Он был весь в крови, но жив. Для него это главное. Набросил пиджак ему на голову. Что у этого теперь там? Бег трусцой через дворы, стуча тракторной подошвой.
* * *
„Твою мать, как холодно-то“. Я еле отодвинул крышку. Приподнялся на локтях, перелез через край гроба, вылез. Подпрыгивая, пытаясь вернуть жизнь затекшим от мороза и долгой лежки конечностям. Корка инея покрывала френч. Отогревая пальцы, стал стряхивать припаенные сосульки с пылью. За люком свирепела зима. Ветер, вьюга гуляет между могилами. Страшно, тьма… Кое-как, согревшись, принялся за внешность — зачесать слипшиеся волосы. Немного подкраситься. Ненавижу косметику! Но пока не поем, напоминаю мертвяка. Нет, надо пожрать. Традии традициями, но меня достали смены сезонов. То жара, то холод, то засуха, то наводнение. Уехать, сменить на климатическую зону с долгими ночами, туманом, коротким летом. Встряхнул задубевшую шубу, на голову — волчью шапку. Придется идти по сугробам. Распахнув дверь, окунулся в зимнюю стужу, утопая в снегу. Мало ли плачу сторожу? Надо предупредить его, чтобы к моему приходу очистил дорожку. По колено в белом сугробе, забивая сапоги кристаллами снега, топал к сторожке. Опять нажрался! Сейчас устрою адовы кошмары. Будет знать, как пить, когда хозяин просыпается.
* * *
Какая лабуда! Отбросил ручку. Прет всякая чушь. Не знаешь, что напишешь в следущий момент. Лезет из тебя, а ты — на бумагу. Не понимаю всех этих писателешек, сочиняют, придумывают, мучаются, выдавливая из себя по капле нужное словечко. Поддаваясь законам правописания. Дайте им пургену! Талант — это делать то, что нужно всем, делать это в угоду. Так можно быть популярным, среди популяции. Какая-то сучка начиркала пару рассказиков, сочинила стишок и думает: „Почему б не стать писательницей?“ Зарабатывать на хлеб, кефир, спагетти и что-то еще мутью выделений, лексической блевотиной. У меня их — на книгу, а я так и не решил, надо ли все это.
По мне — так проститутка честнее. Она продает только свой мочеполовой орган. Художник (воистину, от слова „худо“) — остаток своей души. То, что от нее осталось после мастурбаций на листки с огрызком карандаша. Я неприемлем толпой. В сущности, это неправильно. Когда ты молод, тебе должны принадлежать деньги, слава, женщины, красота этого мира. Отчасти — зависть. Но это имеют дряхлые перцы. Им давно пора заботиться о собственной смерти, добывать тепленькое местечко на кладбище. А они стоят грозным стадом, защищая сворованное добро славы. Да, те, кто знаменит, всего лишь воры. Каждый имеет 15 минут для известности. Будь то рожа в TV или некролог в газете, обьявленный миру.
Большинство гибнет незамеченным. Тогда как маленькая кучка престарелых старцев претендует на корону и трон.
Они крадут эти жалкие четверть часа. Присваивают себе право влиять на жизнь, ими не созданную. Поддерживая своим существованием ее имидж. Вкладывая в нее свои прихоти, похоти, желания. Загонами, психозами, шизофреническим бредом диктуют законы, по которым приходится жить, выполнять. А если не хочешь? То ты — ненормален. Хотя до сих пор никто не определил, что есть норма. Можно пиздеть о непризнанности гения. Нет! Я не хочу быть мертвым. Обычно вы убиваете, и после объявляете жертву небожителем. Только чтоб на ваших стенах висело „здесь жил“ — „здесь помер“. Вы перегрызаете деснами горло льнущим к славе, к кратковременному мигу. Чтоб потом цитировать мысли-фразы-образы сдохшего писаки.
Ему то что от этого? Ему — без разницы. А вы плачете, ноете, что „его никто не заметил — никто не оценил“. Сами же вогнали в гроб, сами поминаете. Мертвяку все равно, что после смерти он стал знаменит. При жизни к общественной кормушке его не подпускала толпа, ее окружающая. Старая, дряхлая, говорящая, что все знает, все видела. Знает ли она, что скоро дохнуть? Видит ли ту волну, что погребет под собой все и вся? Им лучше не думать. Вилку с масленком, рюмку с водкой — и поговорим о культурности. Они учат, как жить, не зная, как умереть. Определяют степень гени(т)альности по размерам: у тебя больше — у тебя меньше. Говно! Нет, я не хочу лезть в ваши „гении“. Мне надо все и сразу! Не хочу строить из себя мученика, строить глазки шлюшке-судьбе. Пусть пишется, пока есть чем. Есть тот гной, зараза, падаль, что наполняет мое серое вещество.
Я избавляюсь от болезни „человек“ путем чирикания шариковой ручкой по замусоленной бумаге.
Приучить вас к обыденности злобы, злости, зла. К равновесию террора. Ведь правда, вас сдерживает от применения насилия ответное действие на вашу агрессию, страх быть наказанным? К тому, что все убийцы, все замешаны в кровавой каше построения жизни. И не смыть липкую адиопоцеру с пальцев, не отвертеться. „Мене, текел, фарес“. Это просто обыкновенное варварство. Моя „муза“ — вандал с булавой. Он громит признанную роскошь, общественные уклады, быдланскую сущность и вас. Вы есть то, что надо преступить. Gurs Gott!
* * *
— Эй, черт, стой!
„Я черт?“ — Вытащил пистолет, снял с предохранителя, передернул затвор. — Да, черт! Дьявол, сатана, белфегор, азраель, самаель, — Все повышая голос, переходя на крик. — Амаель, кали, лилит, мефист, кто там еще? I kampen mot got ok krister I gang! Йа’ шаб нигуратх! Камог! Камог! Яма шагготов!
Отрадное зрелище. Неужто опешили? Дворовая шпана. Государство, где живу, представляется мне дворовой шпаной, которая целый день думает, где достать, кому набить, кого отфачить. Не мой район, не мой двор, незнакомые лица. Действительно, это ненормально. С юношеских лет промышлять наездами, грабежами. А впрочем, когда же еще? Надо готовиться к взрослой жизни, приучать к опасностям.
Дуло ткнулось в первого из стоящих против меня. Блин.
Они насмотрелись боевиков и делают вид, что не боятся оружия. Этот первый, видно, их заводила в их игре про уже взрослых. Теперь ему надо не струхнуть перед братвой. Продемонстрировать выдержку. Он презрительно скривил губы и рукой попытался убрать железный холод ото лба. Я сам убрал пистолет. Выстрелил поверх голов. Шарахнуло. Заводила присел. Поведя дулом, крикнул его своре: „Чешите!“
Как быстро проходит крутость и хамство, когда у тебя под носом ствол, тепло пахнущий порохом.
— Рожей в асфальт!
Парень подчинился.
— Раздвинь ноги, руки перед собой! Зубы на бордюр!
Выполнил.
— Считай до ста, пой песни.
Из какого-то окна выглянуло существо женского рода. В том возрасте, когда они перестают принадлежать своему полу, жиреют, покрываются морщинами, сединами, бородавками. — Сережа, что случилось?! Парень захныкал. Я подобрал гильзу, убрал пистолет за ремень, под футболку. В „Гриндерсах“ хорошо бегать. Не то, что в кедах, когда чувствуешь каждый камешек; кроссовках, как-будто к ногам прицеплены заевшие пружины или туфлях, все думаешь: „Лишь бы не порвались“.