Дмитрий Александрович
Лявониха Нагила
Еще по паре стаканчиков, и мы оказались в пустынном парке с застывшими аттракционами.
— Только не говори, как жаль, что сейчас не лето, — крикнул я, усаживаясь в ржавую люльку чертова колеса.
В ответ раскрасневшаяся не то от вина, не то от волненья щека легла мне на воротник.
— Садись, поедем!
— В зимнем парке тополя так грустны…
И, неловко обнявшись зимними пальто, под которыми грели друг другу руки, мы на чертовом крутились колесе…
На свадьбе меня опекала Фира Моисеевна в белом кружевном воротничке. С преувеличенным сознанием ответственности за представительскую миссию она десятки раз шепотком повторяла подходившим гостям, чей я сын, внук, племянник и далее, скользя, карабкалась по сучкастому генеалогическому древку, путаясь в ветвистой кроне, пока не дергала за лацкан: познакомься с тетей Стысей-Раей-Голдой-Рахилькой, познакомься с дядей Йосей-Соломоном-Яшей-Борей.
Наконец поднялся гудеж: приехали молодые. Невеста менее всего походила на Двойру Крик — худенькая миловидная девчушка с прямой смолью волос под коралловой шляпой с вуалью и в коротком европейском костюме алого атласа. Потом была очередь из поздравлений с конвертами. В нужный момент тетя Фира вытолкнула меня к новобрачным, так что я еле успел достать не очень пухлый, но очень измятый конверт с „искренними поздравлениями из Минска“.
На сцене ресторации вольготно расселся квинтет в черных жилетках и кипах. Короткая пухлая дама со скромными жемчугами в пять колец на нескромном декольте затамадила в микрофон. Тосты перемежались музыкальными наигрышами. „Слово имеет Ицхак Шнеерсон из солнечной Молдавии…“ Хав-ва На-ги-ла, Хав-ва На-ги-ла… „Дети мои, счастья вам полною чашей…“ Драндер-миндер шулем ахулем, а хуля…
Мы с Яном, как родственники дальнего радиуса, оказались в конце стола, в компании нескольких неосторожно брошенных недолеток. После третьей мы уже дружно заглушали тосты еврейскими и политическими анекдотами. Пока педагог Фира Моисеевна не увлеклась наливочкой и подружками молодости, она время от времени цыкала на нас. Но когда начались танцы — ох уж эти запальчивые танцы ашкеназим! — под столом в ногах началась какая-то мелкая сучь, я не мог их унять. И когда Янек и компания потянули меня в круг, ноги сами рефлективно затанцевали „Семь сорок“, руки машинально сбросили пиджак и разухабисто уперлись в грудки, напрасно ища пальцами края жилетки. Неужто гены выстрелили? Два часа, с перерывами на молдавское красное.
Глоток свежего воздуха на крыльце, укрытом вечерним ледком, и первый несмелый поцелуй Яна в беззвездной тишине под шум доносящейся из окон чужой свадьбы. „А это свадьба пела и плясала, и крылья эту свадьбу вдаль несли…“ И снова танцы до изнеможенья, и красное до головокруженья. И первое признание, дрожащее от холода в сугробе… А потом ночь застенчивых смущений и несмелых преодолений на раскаленном тесном диване в кухне Фиры Моисеевны.
Полдня до моего поезда мы шатались по кривым улочкам уездного центра и не могли наговориться. Мы зашли в книжный с казенной вывеской, из-под которой по-нэпмански торчали выцветшие незакрашенные уши бакалеи Цукермана. Я выбрал самый толстый Атлас Мира и подарил Яну. А потом рассказал, как деньги заработал летом в питомнике, подстригая кусты полуметровыми ножницами и бегая с культиватором за брыкливой кобылой. Громкий, с захлебом до икоты, его искренний смех был лучшей наградой. Но открытие мое было в какой-то предельной, нет, беспредельной, нет, запредельной искренности и доверительности этой вспыхнувшей дружбы. Как согревали переплетение озябших рук и блики серых глаз!
Первый несознательный coming out был на скользкой ступеньке плацкарта — долгий поцелуй на глазах у раскрывшей рот проводницы.
Потом, конечно, были письма. С сентиментально вложенными уездными васильками. Последнее пришло из Хайфы, без васильков.
Так просто был разрушен антисемитский Карфаген. На моем письменном появились Бабель и Мандельштам, Ильф с товарищем и Шолом-Алейхем. А однажды я затащил маму в Яму, так зовут это место те немногие, кто его знает. Это страшный серый памятник на месте минского гетто, обрубленный монумент с шестиконечной звездой и еврейскими надписями. Стоит он не на холме, не на Кургане Славы, а на дне огромной воронки с мощеным дном. А вокруг многоэтажки, дети в фашистов играют. Говорят, это не власти его поставили, люди сами деньги собрали. „Своди сюда папу, ну пожалуйста“. Я повел. Он долго разглядывал „иероглифы“ на граните, потом пробовал качество дерна на откосах, молчал. А в троллейбусе начал историю о поездке в Москву на похороны Сталина. На полдороги я сошел и отправился в кинотеатр. Он еще пытался дать мне денег на кино…
После школы я нагло и безмозгло полез со своей фамилией на самый престижный факультет БГУ. Четверки по истории СССР было достаточно для шлагбаума. Отложив „Правду“, папа сказал:
— Если пострижешь свои битловские патлы, возьму к нам в бюро чертежником.
— А волосы при чем? — заметалась мать.
— Ты головой думаешь? У меня кандидатский истекает в ноябре, в партию принимать будут.
Через неделю я тайком устроился рабочим на конвейер обувной фабрики.
Подъем в шесть тридцать, сонный завтрак, газовая камера икаруса, смена в восемь. Быстро набил руку. На работе я хитрил: минут двадцать соседка по конвейеру сбрасывала мне сандалики с ленты в коробки, я успевал прочитать главку из Краткого курса, потом снова к станку резать микропор. Через час наверстывал. После работы летел на курсы английского или на подготовительное отделение. А по ночам в глазах сандалики, плывущие по конвейеру…
На следующий год я поступил в московский вуз и больше не вернулся. С тех пор раз-два в году бываю в Минске. Спрашиваю о здоровье, рассказываю о работе. Катька подарила папе внука. Теперь он образцовый дедушка, даже слишком сю-сю. На пенсии, но работает, чтобы подарки внуку делать. Только вот приболел что-то.
* * *
— Кать, ну как дела у папы? — от, стерва экономная, сама по межгороду не позвонит.
— А ты знаешь, тьфу-тьфу, ничего. Операция очень помогла, остальное лечение тоже успешно. Неделя, как ничего ему не болит, вчера на работу вышел. Да он и нас с тобой переживет! — любимая доченька, хоть бы радость в голосе изобразила.
— Как мой любимый племянник?
— Дедушка его повел смотреть какую-то яму. Про Франца-то что молчишь?
— Слышь, как лает? Это у него мячик между стеной и батареей застрял, зовет на помощь, — я закрыл окно, чтоб не мешал собачий лай. — Ой, Катенька, кажется, обошлось, обделались легким испугом. Свозил его в другую клинику, снова рентген, всего общупали, сказали, доброкачественная, только в месте неудобном. Я не верил. Но вот неделя интенсивной терапии — опухоли как не бывало. Жрет, как гой на еврейской свадьбе, и хвост пропеллером. Даже подраться во дворе уже успел!
— Слушай, что за поебень они нам устроили! Пойду-ка, приму красненького…
2002 год.
Другие тексты Дмитрия Александровича можно прочесть на его страничке. По вопросам публикации текстов в сети и на бумаге обращайтесь по адресу: d.alexandrovich@mail.ru.