Власов Александр Георгиевич
Красный пояс
Чет и нечет. Дальний звон
толоконит сладкий сон
возле спящего пруда.
Чет и нечет. Час труда —
час работы мозжечка
трудового мужичка…
Чет и нечет. Дзинь и дон…
Дом, построенный с трудом,
с пацанвою во дворе —
сон в обед на топоре.
Нечет — с чертом, чет — с мечтой,
с ежедневной маетой,
с суматохою мирской,
с тяглой долею мужской.
Чет — печет, а нечет мечет
бисер звезд в горнило печек. —
Ночь — полночь. Как сутки — день.
Тень солена — солнца тень.
Тень луны как ночь пруда.
Час покоя — час труда.
1996 год.
З. Галицкой
Поминайте меня, вспоминайте.
Отлетевшую душу мою
легким ветром в жару принимайте,
вешним шумом в кленовом строю.
Понимайте блеснувшей зарницей,
грустным треском поленьев в печи,
за окошком снующей синицей,
ровным пламенем тусклой свечи.
Принимайте и хлебом, и солью,
и студеной водой из криниц
и всегда откровенной, простою
теплотой улыбнувшихся лиц.
1999 год.
Старый, большой и ржавый,
лязгающий оболтус
тряско бежит с оравой
недорослей — автобус.
Сердцу в пути вольготней,
только скрипят суставы
полуосей и шкворней.
Маслица бы! Усталость
вязко стреножит сетью
кузов, мотор недаром.
Между бедой и смертью
в город — уже с завгаром.
Под кибиткой враг потешный,
друг цыган и брат полей,
жарко плачется ночлежной
жизнью муторной своей.
„Мне на кой такая доля
быть игрушкой в злых руках.
Лучше воли есть неволя,
чем отрада в дураках“.
Человечек зряшный мучит
тварь бессильную собой.
Воля — портит, нужа — учит.
Жив остался — Бог тобой.
Май, 1997 год.
Смотри, не улыбаясь, не смеясь —
я твой законный, серый человек.
Полночных снов невидимая вязь
змеится из-под прокаженных век.
Шурша ковром, шипя, корежа слог
звукописанья сцен и типажей
ползучей кодлой вяжется итог
и стекленеет всплеском витражей.
Здесь — позолоту в спектрах амальгам
в пыль искрошила временная моль
и в светлый гимн языческим богам —
не в унисон диезы и бемоль.
И — в первый вздох, и в первый поцелуй
в протуберанцах позднего Дали
цвета земель и всевозможных лун
неистребимой тлею вкраплены.
Наперечет преодолевших путь
ввысь от подножья царственной горы.
Кто на вершине был, сумел вдохнуть
в себя потусторонние миры.
Там, в поднебесье, только Вечность — князь. —
Постигшим смысл воочию видна
хрустальных рек таинственная связь
с проникновенной ясностью ума.
Вития света вяжет кружева
витражных снов на солнечных лучах,
как дивный отблеск в храме Покрова
иконостаса, в службу при свечах.
1997 год.
Я вижу каждый день непонимание
простейших и естественных причин.
А это, если знать хотите, мания
здоровых, независимых мужчин.
1994 год.
Поговори со мной, трава…
© А. Карпенко.
Поговори со мной, страна, —
да …утоли мои печали.
Поговори со мной, стена, —
да так, чтоб камни отвечали.
1993 год.
Ночью темной не видно фальши
лжесвидетельств и лжеобид.
Человечек совсем пустяшный,
дюже мерзкий при том на вид,
всуе мелочный и курьезный,
нелюдимый и нелюбим,
мне вопрос предлагает звездный:
„Кто ж в ночи угадает грим?“
1995 год.
Нетронутая страница
забытого дневника…
Не вправе моя десница
вычерчивать двойника,
про вздорный характер строго
размеренным слогом плесть.
Как статной хребтине бого-
угодна казачья плеть!
Коль душу мою наружу
и выветрить насквозь мозг,
я стану примерным дюже.
Тогда уж найдется Босх,
напишет, увековечит.
Святее святоши несть…
Останемся, человече,
простыми, какие есть!
1988 год.
Приходи ко мне, разберем всерьез,
где пустая смерть, где — простой курьез.
Часами стою у бочки,
отлынивая от бед.
В недавнем я был рабочим
страны, где главой Совет.
Я шел пятилеткой прямо, —
с восходом, на свой завод…
В кого уродился, мама,
торгующий пивом жмот?
И чем я такой красивый,
что знают все лишь одно? —
У бочки с холодным пивом
моей, золотое дно.
2000 год.
Эх ты, жизнь моя — перебранка!
Есть чекушечка для нутра.
От душевной тоски — таранка,
собеседница до утра!
Я мечтал (эх, товарищ вобла!)
и любил на пределе сил!
Только сны подбирались подло,
как в ночи вороненый ЗИЛ.
В них, смеясь, по спине хлестали
херувимы в блатных кашне
и — в браслеты из звонкой стали —
пригвождали меня к стене.
И в тиши кабинетной пыли
некто мягкий такой нахал
подрезал, как в зверинце, крылья
„бездуховным“ моим стихам.
Гурманисты сплошной морали
полюбили меня спасать
и учили в мирском аврале,
как по-горькому пить — писать.
1992 год.
Больные, как родные, ноют ноги.
Грядущий театральный паралич
вещает ощущение изжоги
и вместо сердца пламенный… кирпич.
Изменчивая печень, в переводе —
извечное предчувствие дождя. —
Плохая конституция. В народе —
присутствие мозглявого вождя —
кашляющей трубы котельной. Остов
похожего на шляпу фонаря
повешен без артикулов и гостов.
Победно преет знамя октября!
С тяжелым придыханьем фуги-бахи
рыдает холодильник у стены.
Из крана поминутно капли — „ахи“,
как люди, вылетают из страны.
Туманы собрались для перекура.
Удушливо кончает жизнь заря.
Гори, гори — моя… макулатура.
Мне все до фени, все — до фонаря.
Жалеть глухонемым о демагогах.
Зевают подворотнями дома
под крышами железными. В берлогах
народ живет романами Дюма.
1991 год.
Коль придет пора мне держать ответ —
Страшный суд грядет. Ну, а если нет?
Если вновь тщета сатанинских снов
одурманит мозг удалых голов,
и проткнет штыком человек с ружьем
душу мне, как щит Челубей, копьем.
И неверья рать в битве, все круша,
против Слова и града Китежа,
не найдя основ окаянных снов,
походя, сметет и своих сынов.
1993 год.
И как ни старайся, а сущий пустяк
стучится в окно или бухает в стену. —
Какой-то пьянчуга, вкусивший в гостях
с довеском за наглость удар по колену
от дамы иль девы равно, несмотря
на светский набор проходных комплиментов,
какие озвучил проезжий остряк,
снующий по весям без виз и патентов.
Лишь движется тень вдоль замшелой стены
и лижет стекло, изнывая от жажды, —
ночной полупризрак, любивший блины
у святочной жрицы, ошибочной дважды.
Тень жалко скрипит как притвор на петле,
впадая в падеж, иль страдальный, или
винительный. Стынущий борщ на столе
напомнит о мужней недюжинной силе
затюканной жинке при низкой печи. —
Опухли глаза как оплывшие свечи.
И крапинки звезд, что в морозной ночи,
дрожат, как в платочке горошковом, плечи.
А в дальней избе не находит ответ
гадалка, стараясь изгнать их напасти.
…В потертой колоде пиковый валет
льнет к дамам потрепанной временем масти.
Октябрь, 1997 год.
Мне слышится: „Ты — гаденыш“.
Вам видится мерзкий тип.
Запомните: лебеденыш
во мне еще не погиб.
Под образом битой клячи,
в колодцах потухших глаз
срывается сердце — мячик
от боли колючих фраз.
1995 год.
Солнце скроется в сиром мареве,
в землю спрячет ночь чью-то тень.
И, проплыв в реке — алом зареве,
за излучиной, сгинет день.
Это будет и… если сбудется.
А сейчас рассвет скачет ввысь
в темпе бешеном. Счетчик крутится. —
Оплати счета, моя жизнь!
Мгла зловещая где-то прячется.
Будь ясна, судьба, как плакат!
На какой версте обозначится,
где накроет плащом закат?
1990 год.
Генеральчики, бонапартики,
слаще сахара вам во сласть
судьбы мальчиков (что там фантики)
друг на дружку как стружку класть.
Вы — начальники, мы — молчальники.
Ваша власть — это ваша страсть.
Нам с отчаянья жизнь нечаянна:
кабы зналось нам, где упасть…
Февраль, 1995 год.