Власов Александр Георгиевич
Красный пояс
Автор родился в 1959 году в Брянске. После окончания средней школы работал на Брянском машиностроительном заводе, затем служил в Ракетных войсках стратегического назначения, окончил Брянский институт транспортного машиностроения по специальности
Преломляется свет, и на теплой ладони,
образуя цветные как грезы огни,
заиграют, забегают юркие пони
и помчатся безумно как летние дни.
Задыхаясь от бега, табунчик резвится,
норовя угодить за предел тишины.
И мелькают восторженно детские лица
на небесном просторе волшебной страны.
Все почти наугад, напрямик, без препонов
мчат коньки-горбунки — не по пыльным шоссе,
преломляя значение взрослых законов
круговертью теней на алмазной росе.
1998 год.
На простое благополучие
есть единственное и лучшее,
когда слышатся мне в тиши
ритмы сердца и такт души.
1989 год.
Я в лес войду березовым огнем,
движеньем соков меж проталин
и вешним днем, и грешным днем
вновь воскресаю, весел и печален.
Пришла пора раскрепощенных сил,
бурлящего отдохновенья
и напряженья юных жил,
и покаяния, и вдохновенья.
Дневная тень, нечаянная ложь
как паутинки благодатны.
Без сожаления, но все ж
пусть нас минуют двойственные даты.
Пусть каждый день, как сотворенный мир,
как Слово, станет достояньем.
Пусть с нами венчанный кумир
перекрестится вместе — с покаяньем.
Да будет дар для просветленных дум!
Да будет путь нам озаренья ведом!
Жар сотен солнц, свет тысяч лун
да воссияет гением — поэтом!
1994 год.
Белый мой берег, белый —
косматый в цветеньи май.
На тротуаре мелом
рисует мультяшки пай-
мальчик в матроске строгой,
цветные кладет мелки.
Тети своей дорогой
рвут об меня чулки.
Дяди, буржуя толще,
ворчат на ходу, спеша.
…Что есть на свете горьше,
чем вытоптанная душа?
1989 год.
Бреду, задыхаясь, аллея! —
По розовой корочке льда.
В начале — зардевшись, алея,
в конце — ты сгоришь без следа
в морозном горниле восхода,
в студеном дыхании дня.
Хорошая будет погода,
плохая тогда — для меня.
Когда иссеченный пургою, —
изжаленный сотнями жал,
тобою ревнивой, нагою,
таинственно-черной, бежал
к гирляндам нескучного сада,
где жаждет всех по вечерам
искрящим исчадием ада
огнями ночной ресторан,
чтоб въявь в токовище, шалея,
в кривлянии пьяных зеркал
мелькнуло кометой Галлея
виденье сквозь полный бокал,
метнулось напуганной жрицей
в кипение белых ветров.
Как смел обозвать продавщицей —
волшебницу летних цветов
прыщавый, жиреющий сводник?
Он, сунув гвоздики в стакан,
от пуза насытившись водкой,
икал, как большой пеликан.
Цветы, от стыда пламенея
за хама и чудно искрясь,
с тобою роднились, аллея! —
В рассветную кровь обагрясь.
1997 год.
Ждать-пождати долюшку —
словно мак толочь.
Выбираю волюшку.
И вериги — прочь!
Самобранку странника,
хлеб ржаной да соль,
да в дорожку раненько. —
Перекатна голь.
Не пенять же в узнице
на судьбу лиху. —
Не найдется кузницы
Подковать блоху.
День по ветру свежему. —
Благо б в спину дул!
Брошу вслед проезжему
камень сжатых скул.
Вновь умоюсь в просини,
задрожу от нег
жизнелюбой осени.
И взорвется смех
на росе настоянных,
горячей огня,
лоскутами скроенных
чувств внутри меня.
1992 год.
Чинно и беспричинно,
робко, и невдомек,
посещает меня кручина —
где-то тлеющий огонек.
Сквозь неплотную завесь окон,
сквозь морозную хохлому
кротко кажется нежный локон,
прядка в яблоневом дыму.
Чуть блеснет мотыльком сторожко,
в сети лунные угодив,
перламутровая сережка,
тихой грусти моей мотив.
Прикоснется к груди страницей
как дыхание ветерка,
спозаранку вспорхнет зарницей
разгорающегося огонька.
1996 год.
Последний штрих, насыщенный огнем,
убранством красок, осязаньем света.
Внезапно солнце шахматным конем
шагнет за тучи, обрывая лето.
Застынет время в знобкой немоте,
питаясь соком зябнущих растений.
За получас истлеет в темноте
глубинный смысл дыханий и цветений.
Да будет ль ночь, остуда, тишина,
коль память ясно обнажает чувства
доселе спящих, мнимых свойств ума
и постиженья жизни и искусства?
Сентябрь, 1997 год.
Надменный в медности, кален
закатным жаром страшный клен.
Как некой тайною владея,
листвой густой, ростком злодея,
когтями сучьев норовя,
под сень свалить богатыря.
В утробе черной тать хранит
тяжелый камень — сон-гранит.
1996 год.
Дождик неба синь отмыл до блеску,
Солнце сушит на ветвях лучей.
© А. Кузьмичевский.
Куда ни пни — весенняя вода.
Боль, окунаясь в солнечные ванны,
зудит подспудно в сердце: „Ерунда,
мне ль уготован путь известной Анны“.
Остался штрих, черта, пятно, мазок
от столь давно прозренной воедино
совместной жизни. Вырванный кусок
и есть как месть — погибшая картина.
Известно счастье сердцу, телу столь
проникновенно, выстраданно. Боже!
Кому ль как мне, постылая юдоль
чернит золой отравленное ложе?
Покой, друзья, известная среда
вновь холостого, странного мужчины.
Но вновь тиранит талая вода
худую обувь вроде без причины.
Понятно, кроме дырки в кошельке,
коль существует опыт, без кручины
и есть, как есть без воза, налегке,
шальная жизнь апрельского мужчины.
Апрель, 1997 год.
Лошади скачут, лошади!
Вздымается горизонт.
Брошены поводья, сброшены.
Солнце встает во фронт.
Комья степной окалины
копыта молотят в прах.
Ноздри огнем опалены,
гривы сплелись в ветрах.
Грудью вдыхают всадники
волю, презрев бразды.
Лавой сметут лошадники
вето питья воды.
1993 год.
Я шел над быстрою рекою,
собакой вслед трусила тень.
Гора распухшею щекою
прижалась к солнцу набекрень.
Оно, нескромное, гостило
в долине, тучам вопреки.
Как ложе тесное вместило
два тела — солнца и реки?
1991 год.
Много ль старушке надо?
Хлеба и света краюшку…
Чтобы ватрушка, мята
к чаю, в сарае — хрюшку.
Много старушке надо?
Чтобы в денек погожий
вновь заглянул от брата
к ней почтальон прохожий…
Много ль старушке надо?
Чтобы чиста одежка…
Чтобы души отрада
внук прибежал Сережка.
Много ль старушке надо?
Может опять соседка
бабке доверить чадо.
Бабушка скажет: „Детка“.
Много ль старушке надо?
„Здравствуйте“ — всем знакомым,
чтобы не слышать мата.
Пенсия, кот, икона —
много ль старушке надо?
Август, 1996 год.
Я прихожу уставший и больной
заботами, работами, мечтами
в конце недели. Краткий выходной
мы проживем, как век, в тиши кротами
в зашторенной, зашоренной норе,
счастливо наслаждаясь безмятежной
зеленой жизнью в белом январе
твоих цветов и белизною снежной
душистого белья и шелком нег,
струящихся в эфире теплой спальни.
Как летний шум, наш беззаботный смех
одушевляет томь опочивальни.
И, чуть дыша, потворствуют часы
прекрасному теченью легких мыслей,
и черный кот мурлычет чушь в усы,
все разумея в самом светлом смысле.
Искрясь снегами, тенькает бокал
в такт колыханью пламени лампадки.
В блестящем царстве ласковых зеркал
плывет, качаясь, парусник кроватки,
где капитан сопит, как шторм в зюйд-вест,
но проторяет солнечные дали,
сколь осиян фрегат, столь Южный Крест
путь указует юному идальго.
Толи о берег тихий бьет прибой,
толи о скалы лбами — ураганы,
мне хорошо — я целый век с тобой.
Мы друг для друга созданы богами.
Февраль, 1997 год.