Власов Александр Георгиевич
Красный пояс
Надсадно скрежещут лопасти
по граням алмазным льда.
Винты не приемлют робости.
Для них эта грань — вода.
Сердцами — в накале, в ярости.
Но — души взрывают твердь.
Горение высшей яркости
у них означает — смерть.
Осенний день цветным календарем
мгновений — оперения жар-птицы
ложится непонятным словарем
стихотворений в белые страницы.
Их несравненно выбелена бязь
стараниями Снежной Королевы.
И белых строк не высказана вязь,
как пенный след летящей каравеллы.
Переливы мои, перепевы
измочаленной ветром души…
К именинам святой Параскевы
покупал я платок на гроши,
карамель вместо бус для участья
и свечу для поминок взахлеб. —
Самоварное, терпкое счастье.
И судьба, как надтреснутый лед.
Сторонятся побеги бегоний
злого гостя за шум городской.
Им не ведать метельных агоний,
дряблых щек у старухи с клюкой.
Хлоркой дыма изъеденный город
не сроднился с туманным селом…
Отчего мне, как сельщина, дорог
ржавый молот со ржавым серпом?
1996 год.
Люди! Подайте грусти.
Пусть мелкой монета будет.
Река в нешироком русле
прозрачней и звонче шутит.
Можно монетку все же,
кто щедрый, — в одну надежду.
Она — осторожный ежик,
рядится в свою одежду.
А кто озорной, для фарта
пред дамой своей, без сдачи
метните тузом, с азарта
целковый — одну удачу.
Октябрь, 1994 год.
Придумай мне жизнь без событий
и дел, что вершат дураки,
чтоб нам только дождик-журитель
мешал отдыхать у реки,
но с тысячей дивных излучин,
лесных бормотаний воды
у заводей и без кипучей
бурлящих порогов гряды.
Чтоб тихо текла, обжигаясь
о солнце в полуденный час,
чтоб небо, в воде отражаясь,
безоблачным было для нас.
Придумай, чтоб ночь не шалила
печальным мерцанием вод,
чтоб наши сердца оголило
в грозу напряжение нот.
1997 год.
В безбрежное ворота — портовые города.
Огни на причалах — как звезды.
Здесь плещет, седа, трепещет вода —
соленые женские слезы.
Фрахтовая суета — манатки взял и айда.
Бросаем монетку на счастье.
Увы, борода! Везет не всегда —
накроет беда в одночасье.
Торговая пестрота — фартовые господа.
Мы будем и сыты, и пьяны.
А нынче среда, уводят суда
лихие как шторм капитаны.
Разлук маета — горим со стыда.
Нам жен покидать не с охотки.
Пусть светит звезда — вернемся сюда.
Дерем и тельняшки, и глотки.
Август, 1999 год.
Тихо тенькающей капели
предается уставший слух.
Из серебряной купели
окроплен, окрылен мой дух.
Я в опревшие листья, в шелест,
упаду, пусть едва дыша.
Ты восстанешь, взрастешь как феникс,
станешь гордой, моя душа!
Пусть преследуют сплошь ненастья,
крикну: „Здравствуй, моя гроза!“
Я во власти, я в Божьей власти.
Сотни раз голосую „за“.
1994 год.
У веселой речки
золотой песок.
Сизари в лазури,
голосок высок
у березки с кленом
средь шутных осин.
На лугу зеленом
спит лошадкин сын.
Ему снится мама,
золотой возок,
у зеленой речки
голубой песок.
Февраль, 2002 год.
Я вижу дрожанье век
у перекрытых рек.
Метнется зрачок Луны,
сгинет в жгутах волны,
в бетонный нырнет оскал,
в зев рукотворных скал.
Земли капиллярный зуд
выльется в Страшный Суд.
Я вижу стеченье лет.
Я чаю звенящий свет.
1996 год.
Это дерево густо и вольно
у железной дороги растет.
© Ю. Кузнецов.
Нарисую звезду и стрелу
мягкой кистью в альбом акварелью…
Та стрела устремится во мглу,
что меж сном и полуночной трелью.
И звезда устремится во мгу,
что меж трелью и сном молодецким.
Путь их скорбный опишет дугу,
ниспадая к крестам соловецким,
что глубинно врастают в века
и побегами рвутся на волю.
Чья незримая водит рука
черной кистью по белому полю?
Ночь светла в островах. Лиходей
чует вести и посвистом свищет.
Статный молодец спит, про людей
с черным помыслом вороном рыщет.
1999 год.
Я черпаю в болоте наброски,
пью зеленую плесень стихов…
Вы же знали, как бьются подростки
в сонной боли и воле грехов;
как рождаясь, взрастая, играя,
как туманы, раскинув крыла,
в лунном мареве, телом нагая,
Муза вас за собою звала.
Задыхаясь духами тетради,
только вы в исступленьи могли
изваять из бесчувственной глади
гениальные формы Земли.
Декабрь, 1995 год.
— Железо, как воск, растает
в теплой моей руке. —
Дождик слегка кропает
песенку на языке
из детской, забытой книжки,
давних и дальних лет…
— Прадед мой мне, мальчишке,
полезный давал совет:
„Железо ковать горячим,
ярым и огневым;
кротить — ни злым, ни зрячим,
а смелым и волевым.
Коль сердце огнем пылает,
разум остыл в реке
времени — сталь растает
в теплой твоей руке“.
1998 год.
Жалуя, жалуюсь, Боже,
на непокорную жизнь.
Ту, что — ознобом по коже.
Ту, что — взметается ввысь.
Знаю, о Боже, расплата
грянет в предутренний час —
краем печального плата
Вечность черкнет моих глаз.
За грозовое пространство,
к запертым райским вратам
выстрелит сердце буянство,
ближе к мечтам и китам.
Следом метнется, пугаясь
грохота в сто киловатт,
женщина, тихо ругаясь,
с просьбой вернуться назад.
Та, кто — морозом по коже.
Та — королева жар-птиц.
Та, кто милей и дороже
прочих принцесс и цариц.
1997 год.
Вначале было Слово…
Возникли письмена, и писана молитва
на белой бересте багряною строкой.
Сверстались имена, когда иссякла битва.
Седой архиерей поет „За упокой“,
возносит по слогам, подушно, поименно
помянутых в столбцах посадских и сельчан.
Шлет ветряным врагам, кто избежал полона,
но осужден молвой: „Да проклят будь, Кончак!“
Опять пойдет соха по косточкам былинным,
опять всплакнет река безумною водой.
Останется без мха изба на Соколином
Яру, без пятака — семья перед бедой.
Но вновь взрастет Иван, порывист и нескладен,
задумчив и горяч, с крылатою душой.
Заполнен вновь колчан (будь супостат неладен).
Вновь по России плач. Вновь сече быть большой.
Умелою рукой булатный меч отточен.
…Икону и детей целуют. С Богом, рать!
За Доном — за рекой Ярило вскроет очи.
Тревожных ждут вестей супружница и мать.
Юродивый слепец порвет во сне рубаху,
багряный луч зари постигнут босяком.
Заморский звездогляд пойдет, как тать, на плаху.
…И пишут тропари казенным языком.
1994 год.
Небо ржавеет. Облако
сунулось мордой в грязь.
За горизонтом скомканным
правит суровый князь.
Всполох огнянный выплеснут
на сотню верст окрест. —
Грешным мирянам выблеснут
всепокаянный крест!
Дрожь вам в колена, отроки!
Бьется, как об заклад
ветер. Сгребает ворохи
сплетен, и в кучи — мат.
1996 год.
Как хряско ковался в драке
меж сел на престольный Спас
наш, русский, стальной характер,
что нас выручал не раз.
Как гулко досель рокочет
лихой клич бойцов: „Даешь!“,
что мир изучил наш почерк
по буквам: „Ядрена вошь!“
Мы дрались, кусая губы
до крови, словцом греша.
И пели победно трубы,
и пела тогда душа.
Поди, нас схвати с поличным!
Не балуй, служивый! Ша!
И что нам царев опричник.
Вскипала тогда душа.
Кнутом сгоряча, за чубы
деды усмиряли пыл.
Поныне мне, братцы, люба
гульба молодецких сил!
1993 год.